– Ну, а ты? – спросил Иван и очень ясно улыбнулся?.. – Молчишь?.. Говори тогда обо мне, я же сказал, что мне ничто не страшно…

Леопольд не ответил.

– Неужели тебе не страшно?.. – шепотом спросил Леопольд. – Ну, вот, сегодня, в одиннадцать часов семнадцать минут, – я нарочно посмотрел на часы, – началась самостоятельная жизнь, – ты ее видишь?

– Нет, – ответил Иван, – или – по совести, очень хорошо вижу, – инженер, миллионщик, бабник, сукин сын и – полированные ногти… и – чтобы шелковое белье… Ну, а ты?

– Я уже ответил.

– Я не об этом… Ты говорил обо мне и Гордеевой, – а ты-то сам?.. Мать едет вместе с тобою в Германию?

– Да.

– Что у тебя с твоей матерью? – Ты не бойся. Со мной не страшно. Я не Андрей Криворотов. А в наших местах нет ничего тайного, что не стало б явным… – Говори о матери.

Туман от реки застилал луга. Запахло сосною, и чуть зашумели вершины сосен. Леопольд молчал.

– Не хочешь говорить?

– Не могу. Поэтому-то мне и страшно…

– Так!.. – сказал Иван, – но поэтому-то, быть может, страшно и мне, я все знаю. Говори. Помнишь, тогда, на масленице, – когда Андрей хотел застрелиться… Это было связано с тобою, я знаю.

– Не надо об этом… я не могу. Поверь мне во всяком случае, что я ненавижу отца – и еще больше, неизмеримо больше ненавижу мать… Поэтому-то мне и страшно!

Замолчали.

– Тогда ясно, – иронически сказал Иван, – теперь уже не мать твоя любовница, а ты – любовник матери, не она тебя устраивает, а ты ее устраиваешь, – или как там? – ну, ей так удобно и нравится…

– Как можешь ты так говорить?! – воскликнул Леопольд.

– А чего ж особенного церемониться? – Мне же не страшно даже правду говорить, вот и все!..

Леопольд поднялся с земли, чтобы идти домой. Абитуриенты возвращались в город молча.

У забора шмуцоксовских елей Иван сказал Леопольду, явно издеваясь:

– Тогда, помнишь, – Андрей Криворотов даже хотел застрелиться – или застрелить тебя, – было бы ужасно глупо!.. – Оказывается, просто на здоровье буржуазного семейства!.. – Ну, что ж, – и на здоровье! – Чего ты боишься? почему тебе страшно?.. – Я никому не расскажу, будь покоен. Я все это знаю никак не от Андрея, он молчит, – я знаю это своими домыслами. Папахен не узнает, а, если узнает? – так ему – во-первых, как мамахен, психологическая нагрузка, а главным образом наплевать, если никто посторонний не знает!.. – Прощай, – приходи пить коньяк!..

Иван Кошкин, расставшись с Шмуцоксом, отправился на Откос. По дороге он встретил братьев Шиллеров. Был час, когда Откос пустовал уже. За собором у «святого колодца» сидел в чиновничьем мундирчике, – сдвинул фуражку на затылок, смотрел в небо, – Ипполит Разбойщин. В двух шагах от него на траве под березой лежал Егор, он же Жорж, Коровкин, он же Лев Хрустальный, прикрыл глаза франтовским канотье. Проходила благоуханная майская ночь. Абитуриенты сели на камни у «святого колодца».

– Чем заняты? – спросил Иосиф Шиллер.

– У Жоржа есть пятерка, а у меня нет, – ответил Ипполит. – Если бы у меня была оная, за рубль двадцать пять я выпил бы у Козлова водки, за десять копеек купил бы папирос, пятнадцать копеек дал бы на чай половому, за полтинник доехал бы до публичного дома на Подол, три рубля отдал бы хозяйке оного, затем, гол, как сокол, на четвереньках приполз бы сюда на Откос, снова посчитал бы звезды и повесился бы вот здесь на перекладине «святого колодца»… но пятерки у меня нет, я просто считаю звезды и, к сожалению, не повешусь… А Жорж отворачивается даже от звезд!..

– Получай десятку, вешайся дважды! – иронически сказал Иван Кошкин и вынул десятирублевый золотой.

– Ты серьезно? – с радостным испугом спросил Ипполит.

– Совершенно серьезно. Для этого требуется только предварительно кувыркнуться, а затем на самом деле повеситься.

– Кувыркаюсь.

– Кувыркайся и получай.

Разбойщин снял тужурку и фуражку, тужурку расстелил на землю, перекувыркнулся на ней, сказал рыцарски:

– В таком случае, милорды, одного из вас я могу угостить программой на мой счет с тем, что он будет вешаться раньше меня и я попрактикуюсь на нем, – а, если кто-либо из вас еще раскошелится на десятку, мы можем образовать римскую квадригу из пятерых, заменив римские термы русским домом терпения!..

Сказал Иосиф Шиллер:

– У нас двоих пятерка найдется, – Ваян, добавляй, пойдем?!.

Кошкин отказался.

Шиллеры, Разбойщин и Коровкин весело ушли. Иван Кошкин долго сидел один на пороге «святого колодца», рассматривая звезды, точно на самом деле считал их.

А на другой день, чтобы управиться до петровского поста, назначена была свадьба Михаила Шмелева-Максима, гонщика и гитариста. На свадьбу были звапы все друзья детства, все поколение.

Со Шмелевым произошли за эти годы чудеса. Дед Артем Шмелев, который каждое воскресенье, возвращаясь на четвереньках из чайной Общества трезвости, изрекал под окнами Кошкина и Криворотова, что, мол, «погодите, люди Божие, погодите, придет час велие гласа Божего!» – старик дед Артем помер в 1908-м году. В тот же год помер и отец Кузьма Артемович. Наследниками вывески – «лужу, паяю» – остались Мишуха со старшим братом Николаем и с матерью. Они и образовали чудеса.

Первый граммофон привезен был в Камынск Сергеем Ивановичем Кошкиным, – первые велосипеды появились в Камынске у Софии Волынской и Елизаветы Зориной-Шиллер, – и вдруг, когда померли дед и отец, Николай и Михаил Кузьмичи Шмелевы содрали вывеску – «лужу, паяю», – призвали каменщиков, выбили стену на улицу между двух окон в нижнем этаже, сделав так называемое венецианское окно, первое в Камынске, – пробили широкую дверь в стене на улицу, – призвали штукатуров и штукатурили дом внутри и снаружи, – призвали маляров и выкрасили дом – снаружи под мрамор, внутри под небеса, – заасфальтировали перед домом тротуар, – повесили в венецианском окне и у парадного газокалильные круглые фонари, как в аптеке. И вывесили вывеску – красными буквами на белом фоне, – краткую и недоуменную –

В венецианском окне появились новенькие – велосипед, граммофон, швейная машинка Зингера, по бокам гитары, мандолины и балалайки.

На запертом парадном висела вторая вывеска, так же красными буквами на белом фоне:

В глуби за окном видны были контора и плюшевые кресла, как в фотографии, – мастерская вынесена была на двор, в дедовский коровник, так же оштукатуренный и с проломанною для света стеною. Самоваров уже не лудили. Старший Николай Кузьмич, с тросточкой, в целлулоидовом воротничке, каждый вечер проходил в кино Великий немой, где состоял техническим директором.

Мишуха в гимназии не был. В год, когда появилась вывеска – Максим, – Мишуха был переодет с головы до пят: на голове появилось кепи, невиданное до тех пор в Камынске, на ногах повисли широчайшие штаны до колен, икры стянулись чулками наподобие женских, ступни покоились в совершенно небывалых баретках, в желтых, на шнурках, с подошвою толщиною в книгу. И Мишуха совершенно прекратил хождение пешком: он ездил на велосипеде фирмы Дукс. Велосипед являл собою собранье раритетов, – на нем имелись не только звонок, но и гудок, не только ножной тормоз, но и ручной, разные скорости, разные ходы. Михаил первый организовал в Камынске велосипедные гонки и всегда брал первые призы. Михаил первый привез в Камынск футбольный мяч и сменил лапту на футбол. Он собрал любителей в струнный и духовой музыкальные кружки и играл на всех инструментах, на трубах, на балалайке, на гитаре, на мандолине, даже на скрипке, даже на пианино.

И – не Мишуха уже, а Михаил Кузьмич, давно не Шмелев уже, но Максим – собрался жениться. Невеста найдена была в губернии, дочь губернского агента страхового общества «Россия», окончившая семь классов гимназии. Венчание назначили на три часа дня и – для прогулки – в Лужнецком монастыре. Михаил Кузьмич с утра ходил в сюртуке и пластроне, в полосатых брюках до земли. Пища для свадебного бала выписывалась из губернии, привезена с невестою, привезли даже парниковой клубники. Шафером со стороны Михаила Кузьмича пригласили Андрея Криворотова. Андрей явился в вышитой рубашке, чем нарушил торжественность. Остальные абитуриенты пришли в пиджаках и студенческих мундирах. В Лужнецкий монастырь отправились на пяти тройках. Старуха Максим-Шмелева ехала с иконой на передней тройке, в кружевной шляпе фасона «капот» и в мантилье из черного шелка. Невеста в белой фате и в флердоранже постаралась ступить на коврик перед аналоем одновременно с женихом, для справедливости в будущей жизни.