А рядом Красночуб, будто ученик, зубрящий трудный урок, продолжал бубнить:

Тебя жалеть я не умею,

И крест свой бережно несу…

Тут Канашову изменила его обычная выдержка.

- Хватит, лейтенант, замолчите! Не тяните за душу.

Аленцова гладила его жесткие, пропыленные и влажные от пота волосы и, обдавая горячим дыханием, шептала:

- Не надо, Михаил. Возьми себя в руки. Ты же можешь, я верю: ты сильный. Все будет хорошо…

У Канашова от ее ласки и простых, но проникновенных слов отлегло от сердца. Он поглядел на карту, тяжело вздохнул и поднялся, поправляя снаряжение. Поманил пальцем к себе Красночуба. И вот уже адъютант, прихрамывая, побежал с его приказом к командирам.

И снова запылила дорога от тысячи ног. Дивизия продолжала отступление на восток.

Чем ближе подходили к Дону, тем все чаще попадались им бойцы из подразделений и частей, разбитых в боях, беженцы с детьми и домашним скарбом, скотом.

«Опять, как в годы…» - невольно вспомнил строку из стихотворения Канашов. - Опять, как в 1941 году… Неужели опять все повторится? Не должно повториться. И мы другие, и немцы не те. Техники у нас побольше стало, чем в 1941 году. Не может быть, чтобы мы не остановили немцев…» И вместе с тем тревожное беспокойство охватывало Канашова, когда он вспоминал сегодняшний разговор со знакомым полковником - представителем Юго-Западного фронта в Ставке верховного главнокомандования. Он возвращался из-под Харькова, где немцы окружили и отрезали несколько наших армий. Их ожидала тяжелая судьба - выходить из окружения, когда немецкие передовые части уже достигли реки Дон. «Как же это произошло?» И снова закралась в сердце тревога. Надо как можно быстрее отводить дивизию за Дон и занимать оборонительный рубеж.

Мысли Канашова прервал подъехавший на коне Красночуб.

- Товарищ полковник, к вам хочет обратиться младший лейтенант.

- Чего ему от меня надо?

- Говорит, по личному вопросу.

- Откуда он? Нашей дивизии?

- Нет, я его никогда у нас не видел.

- Давай его сюда.

Красночуб ускакал и вскоре вернулся с Евгением Мироновым: Канашов поглядел на высокого стройного младшего лейтенанта с молодым, ребячьим лицом. Что-то знакомое уловил он в чертах этого юного командира.

- Младший лейтенант Миронов. Прибыл для прохождения дальнейшей службы…

Губы комдива слегка тронула улыбка. Он вспомнил, как накануне войны к нему в полк вот так же прибыл Миронов-старший. Такой же застенчивый и так же смущался. Комдив протянул ему руку, поздоровался.

- Откуда, младший лейтенант?

- С армейских курсов. Насилу дивизию нашу разыскал.

«Ишь ты, какой орел, нашу дивизию, - подумал Канашов. - Куда же его назначить? Еще совсем мальчишка».

- Пойдешь в штаб дивизии?

Миронов почему-то покраснел и замотал головой.

«Да он, гляди, батальоном, не меньше, собрался командовать…»

- Строевым командиром, значит, решил быть? По пути брата?

- Товарищ полковник, - все так же смущаясь, сказал Миронов. - Я бы хотел в разведку…

- В разведку? Подумаем… А не струсишь? Ответственная и опасная должность…

- Нет, не струшу, товарищ полковник, - гордо вскинул голову Миронов, и глаза его зажглись, лицо стало решительным.

- Иди пока в штабную группу. Я с начальником разведки Желановым поговорю… Лейтенант Красночуб, вызовите ко мне майора.

Желанову кандидатура младшего лейтенанта пришлась не по душе. Он доложил комдиву о том, что у него и так полно новичков и мало опытных разведчиков, но Канашов приказал:

- Миронова возьми. Рвется он в разведку…

«Дают сопляков, - подумал про себя Желанов. - Что у меня, детский сад или курсы по разведке? Возись тут с ними, а кто задачи будет выполнять?»

Казалось, в эти тяжелые дни начала июля 1942 года все было подчинено неудержимому движению вдоль правого берега Дона от Воронежа, через Лиски на Сталинград. Дороги, будто реки в половодье, вышли из берегов. Нескончаемый поток повозок, машин и беженцев хлынул и разлился через обочины по степи.

В такие напряженные и тяжелые для войск моменты, как отступление, нет более сильного дисциплинирующего средства, чем личный пример командира.

Канашов шел в голове колонны. Адъютанту он приказал находиться в штабной машине: у него открылась рана на ноге. В санитарной машине ехала Аленцова. Ей теперь из-за больших потерь медицинского персонала в медсанбате приходилось быть и хирургом, и терапевтом, и рядовой медицинской сестрой. Комиссара Шаронова комдив послал замыкать колонну дивизии.

Комдив зорко всматривался в лица идущих с ним бойцов и командиров, вспоминал, сопоставлял и невольно сравнивал это отступление с отступлением 1941 года. И чем больше он присматривался и сравнивал, тем горестнее убеждался, что это отступление еще трагичнее.

Тогда легче находились оправдательные причины: страна была захвачена врасплох, отступали потому, что у нас было меньше войск и техники, чем у немцев. И в сердце каждого воина жила надежда: там, в глубоком тылу страны, собираются силы; скоро развернутся свежие дивизии, будут и у нас танки и самолеты.

Сейчас положение совсем иное. Все, что мы могли, собрали, накопили за год войны и тяжелых испытаний. И все, что дал армии тыл, и то, что, по глубокому убеждению, должно быть надежной плотиной обороны, преграждающей путь немецким армиям, не смогло противостоять вражеским ударам. И вот, заполонив дороги, отступали и наши танки, и пехота, и госпитали, и склады, и артиллерия, и штабы, а вместе с ними и беженцы и колхозные стада…

Все перемешалось в диком хаосе отступления и непрерывным потоком разлилось вдоль Дона, хлынуло через Дон и от Дона растекалось по дорогам на восток, к Сталинграду.

- Воздух! Воздух! - неслись разноголосые команды.

И вся степь заклокотала и забурлила от движения машин, техники и мечущихся в поисках спасения людей. Немецкие пикирующие бомбардировщики, тяжело, плывшие в небе, как жирные гуси в осенний перелет, чувствовали себя хозяевами положения перед этими беззащитными жертвами, которые именовались на языке врага «целями» и «военными объектами». Неторопливо они заходили на бомбометание, оглашая воздух свистом падающих бомб. Находились смельчаки, которые открывали по самолетам, «ходящим по головам», огонь из винтовок и ручных пулеметов. Но это редко приносило успех.

На привале командиры и политработники беседовали с бойцами. Настроение у большинства подавленное. Канашова тоже окружили бойцы. Они курили, внимательно изучая каждое движение комдива, и старались не упустить ни одного его слова.

- Как же дальше, товарищ полковник? До Волги тикать будем или до Урала? - спрашивал молодой небольшого роста лопоухий боец-бронебойщкк Иван Шашин, Голова у него забинтована. Бинты с бурыми пятнами почернели от пыли. Противотанковое его ружье будто тоже ранено. Ствольная коробка у затвора обмотана бинтом.

Канашова подмывало выругать бойца последними словами. «Раскис, и дух из него вон». Но на него глядели сейчас сотни вопросительных глаз. И он сдержал себя и ответил спокойно:

- А это, дорогой, зависит и от тебя и от меня.

- Я что? Мне где скажут - там и стоять буду. - Шашин затушил остаток цигарки о подошву ботинка и, качая головой, продолжал: - Да вот в чем беда… Приказывать-то кто мне будет? Отделенный убит, взводный тоже, ротного тяжело ранило сегодня утром…

- Ну чего разнылся? Кто ему прикажет… Совесть твоя должка тебе приказывать, сынок, - вмешался Каменков.

- Совесть не для всех командир, - сказал, прищуриваясь, Кленкин.

- Ты, друг, полегче на поворотах, - сверкнул Шашин зло глазами. - Тоже мне идейный нашелся. Сам, без тебя разберусь…

- А чего же к полковнику с вопросиками суешься?

- Душа болит, что дальше будет. Вот и спросил. - Шашин отер тыльной стороной руки лоб в мелких капельках пота. - К Сталинграду ведь отступаем…