На берегу уже полно солдат. Словно перерезанные пополам — до пояса черные, ниже — белые, как сметана, они топчутся на берегу, не решаясь ступить в реку.

— Что, кишка тонка? — спрашивает на бегу Сивков.

— А ты попробуй сунься.

Алексей разувается, снимает брюки, кальсоны и, сверкнув в воздухе ладным, крепко сбитым телом, ныряет. Красавица река в мгновение ока подхватывает его, тянет к середине, но Сивков, борясь с течением, все же успевает выйти на берег. От холода, а может, и от испуга он не может произнести ни слова. Мы хохочем, хлопаем Алексея по спине, покрывшейся гусиной кожей.

— Ну как, Сивков?

— Сила, братцы, — наконец отвечает он, не переставая дрожать. — Не вода — огонь холодный. А купаться можно, но только у берега, а то унесет.

С реки возвращаемся помолодевшими, по словам Куклева, на целых две недели.

После обеда всех коммунистов собирает заместитель командира батальона по политической части. Рассаживаемся вокруг него в кружок, скрестив ноги — в Монголии это вошло в привычку.

— Шесть лет назад мне пришлось воевать в этих местах, — говорит он. — Так вот, случалось, люди гибли из-за того, что отказывало оружие. Пыль — бич этих мест. Забьется в затворы, в казенники пушек, нипочем не откроешь их после первого выстрела. Ваша задача — личным примером показать, как нужно подготовить оружие к бою, как предохранять его от пыли. На ближайший час — это задача номер один.

Принимаемся за чистку оружия, патронов, противогазов. И, как ни странно, стараемся не говорить о том, что вот-вот начнется война, что нам опять предстоит штурмовать долговременные укрепления японцев, о которых слышали от офицеров, опять выполнять свое многотрудное фронтовое солдатское дело.

Война с японцами нам представлялась такой же, как и с немцами, с той лишь разницей, что вести ее придется в горах Хингана. А в горах нам воевать не приходилось. Мы больше специализировались по «болотной» части.

Пожалуй, меньше всего о предстоящих боях думали новички. По крайней мере, так казалось. Прислушиваясь к разговорам, которые вели между собой наши молодые, мы убедились, что они смотрят на войну, на бои как на какое-то веселое занятие, хотя она тоже успела зацепить кое-кого из них своим огненным крылом. Мы, сколько могли, пытались внушить им, какое это серьезное испытание — война, но многого не добились. Воистину: самые храбрые солдаты — новобранцы!

Впрочем, быть может, это было и к добру. Ни в одном из новичков взвода я, например, не замечал страха, растерянности перед неизвестностью, замкнутости — первого признака упадка духа. Раздумывая сейчас над таким отношением молодых солдат к предстоящим боевым действиям, прихожу к выводу, что тут решающую роль сыграло отношение фронтовиков к молодому пополнению.

Мы очень тепло, даже бережно, как младших братьев приняли их в свою фронтовую семью, помогали, растили, готовили к боям, ибо знали: нам с ними вместе воевать. Плечом к плечу. А если захочешь победить и выжить — научишься дружить.

В Монголии темнеет быстро. Очень скоро мы уже ощупью бродим у машин. Пользоваться карманными фонарями нельзя. Узнаем друг друга лишь по голосам.

Всех офицеров вызывают в штаб батальона. Они возвращаются довольно скоро.

— Через двадцать минут выступаем к месту сосредоточения передового отряда, — говорит мне командир взвода. — Быстро накормить людей, проверить оружие и занять места в машинах.

Он чем-то встревожен, но чем — не знаю. Начальников не спрашивают, чем они недовольны. Во взводе вроде бы все нормально.

Берем котелки, идем к кухне, где наш новый повар, маленький, щуплый, крикливый человечек, уже орудует черпаком, в темноте раздавая гречневую кашу с салом.

Едим кашу, ополаскиваем котелки ледяной водой, только что из реки, и пьем жидкий чаек, пахнущий жиром. Им же по горлышко заправляем фляжки.

Едва заядлые куряки успевают затянуться раз, другой, как слышится голос командира батальона:

— Второй батальон, по машинам! Заводи!

Покидаем гостеприимный овраг. До свиданья и ты, красавица Халхин-Гол. Свидимся ли?

С потушенными фарами едем около часа. Останавливаемся посреди ровной, как стол, степи. Смотрю на звезды: мы ехали на юго-восток. Значит, сейчас находимся где-то у самой-самой границы. Я оказался прав: вскоре мимо колонны, о чем-то оживленно разговаривая, проходят пограничники.

Меня зовет командир взвода. Он сидит в кабине и курит, зажав папиросу в ладони.

— Как там настроение наверху, в кузове?

— Нормальное. Молодежь дремлет, старики курят.

Он вздыхает, затем, как бы нехотя, вылезает из кабины, отводит меня в сторону.

— Слушай, это только для тебя: наши объявили войну Японии. Сегодня ночью перейдем границу. Вот!

Он пристально глядит на меня. В темноте виднеются белки его глаз.

— Ты чего молчишь, Кочерин? Война ведь...

— Так все знают. Не сегодня, так завтра все равно бы она началась. Не зря же нас сюда из-под Кенигсберга привезли.

— Слушай, Кочерин, а тебе не страшно?

— Не знаю. Нет, наверное. Не очень. Я давно на войне.

— А мне вот не довелось... Я все время здесь, на востоке...

Старший лейтенант гасит окурок, залезает в кабину.

Я понимаю: ему очень хотелось выговориться, излить кому-то душу. Но кому? С офицером говорить на такую тему постеснялся, вот и выбрал меня, сержанта. Почему? Не знаю. Старший лейтенант почти вдвое старше меня. Неужели он, мягко говоря, боится. Думать об этом неприятно, но, наверное, наш новый командир — не из храбрых.

Ловлю себя на мысли, что все время смотрю в сторону границы.

Степь и степь. Теперь я знаю, что по ночам степи молчат. Все живое в них замирает, и лишь не успевшая еще выгореть трава, колышимая ветерком, издает какие-то загадочные, таинственные звуки.

Там, на юго-востоке, за чертой границы светится полоска бледно-серого неба. Под той полоской уже японцы. Знают ли они, что произойдет через час-другой? Даже мы, солдаты, и то имеем представление о том, какая гигантская сила пришла с запада в эти края.

На границе тихо. Может, эта тишина обманчива? Вдруг японцы просто притаились и ждут? Вдруг как там, на западе, с первых же шагов наступления на нас обрушится шквал артиллерийского огня? Ведь самураи, как нам говорили командиры и что знали мы сами из истории, народ коварный.

Хочется рассказать ребятам о том, что уже объявлена война Японии, но ведь командир взвода сказал: «Для тебя». Впрочем, все равно приказ о переходе в наступление скоро объявят всем.

Сотни, если не тысячи, людей сосредоточены у границы, а кругом такая тишина! Где-то в темноте, рядом, притаились танки, самоходки, «катюши», пушки с тягачами, но никто ни единым звуком не выдает себя.

По колонне полушепотом передается команда:

— Батальону построиться поротно.

Строимся. С оружием, но без вещмешков. Подходит комбат.

— Слушайте боевой приказ...

С первых слов его все и всем стало известно.

А ведь еще утром, переезжая через Халхин-Гол, гадали: когда? Теперь знаем: передовой отряд перейдет границу Маньчжоу-Го в 00.05 минут 9 августа 1945 года у погранзнака № 108.

— Алексей, — спрашивает Сивкова Куклев, — сколько осталось?

Тот смотрит на светящийся циферблат, шепотом отвечает:

— Тридцать пять минут. Вздремнуть не успеем, а покурить — да.

Но курить больше не разрешают.

— Товарищ сержант, как вы думаете, нам сразу придется стрелять или нет? — спрашивает Топчий.

Что ему ответить?

— Не знаю. Но автомат держи в руках наготове.

— Слушаюсь, — на придыхе говорит Топчий. Этот придых говорит о многом: вот теперь волнуются наши новички, не нюхавшие пороху.

— По местам! — Команда подается неожиданно громко.

Степь оживает, наполняется грохотом моторов, лязгом гусениц. Мимо нас на высоких скоростях проносятся мотоциклисты, бронетранспортеры. Это головная походная застава. Следом за ней, как нам сказали, пойдут дивизион СУ-76, противотанковый дивизион, за ним — мы. За нами — гаубичный дивизион, танковый батальон, батарея «катюш», батарея СУ-152. Передовой отряд корпуса — сила внушительная. Это радует.