— Есть!

Тельный и Таджибаев тоже целы и невредимы. Таджибаеву говорю, что артналеты в темноте кажутся страшнее, чем днем, и к этому нужно привыкать. Говорю это Усенбеку, а сам думаю: «Какая тут привычка? У самого зубы лязгают скорее от страха, чем от холода».

Возвращаюсь назад и жду конца этой снарядно-минной молотьбы.

Когда она внезапно обрывается, вскакиваю, изготавливаюсь к стрельбе, подаю команду делать то же самое.

И тут появляются вражеские танки. Они ползут на нас из мутно-серой пелены рассвета, как черные привидения.

Фашисты словно знают, что у нас нет даже противотанковых гранат, и движутся смело, готовые вдавить в землю, изорвать гусеницами в клочья. Они даже не стреляют по нас, а просто идут и идут, как на таран, чувствуя, что сила сейчас на их стороне.

Что же делать? Укрыться негде. Танков наших нет. Противотанковые пушки — неизвестно где. Наши окопчики — не защита против брони.

По гитлеровцам начинают бить батареи с закрытых позиций, но танки легко проникают через сетку заградительного огня и с каждой минутой подходят все ближе и ближе. Где Гусев? Почему нет никаких команд?

И тут в голову приходит спасительная мысль: отойти за канаву. Ведь немцы пытались сделать из нее что-то наподобие противотанкового рва. Танкам не преодолеть ее.

А, была не была!

— Сивков, Тельный, Таджибаев — за канаву. За канаву, быстро.

Пригибаясь, прыжком преодолеваю нашу траншейку в снегу, начинаю отход. Но уже шагов через двадцать — тридцать валюсь в снег и смотрю вправо. Наши отходят короткими перебежками. Сивков изредка стреляет из автомата по какой-то одному ему видимой цели.

Соседнее отделение тоже быстро «сдает назад». За спиной раздается стук танковых пулеметов, над головой свищут пули.

Продолжая шаг за шагом пятиться, неожиданно натыкаюсь на расчет Егорова. Вцепившись руками в сошники, сержант толкает тачкой свою 57-миллиметровку. Еще толкают ее, упираясь в щит и колеса, трое артиллеристов.

— Драпаешь, Кочерин? — зло спрашивает Егоров, узнав меня. — А ну, живо берись за станину!

Это обидное «драпаешь» было ушатом холодной воды в лицо.

— Он танками прет, а у нас — только вот, — трясу автоматом перед лицом сержанта.

— Берись, сказано, за станину! — повторяет Егоров. — Да и людей своих зови сюда. Живо!

— Сивков, Тельный, Таджибаев, ко мне! Все ко мне! — ору что есть мочи, стараясь хоть криком ободрить себя. Пока сбегаются мои, артиллеристы успевают изготовиться к стрельбе.

— Отделение, занять оборону в воронках, приготовиться к отражению контратаки! — кричу так, чтобы слышали и артиллеристы.

И все для того, чтобы подняться в глазах артиллеристов, чтобы Егоров обратил на меня внимание, простил за минутную растерянность.

Но он, кажется, и не заметил моего усердия. Высокий и стройный Егоров стоял слева от орудия в полный рост, подняв вверх правую руку в однопалой перчатке.

Стоял грозно, непоколебимо мой хороший знакомый Егоров на этих пятидесяти метрах фронта. Он был олицетворением выдержки и спокойствия, веры в своих людей и пушку.

Мы лежим в воронках справа и слева от орудия, ожидая, когда танки вынырнут из тумана и подойдут близко к канаве.

Справа и слева слышатся отрывистые команды: ясно, что это офицеры останавливают дрогнувшую пехоту, заставляют людей залечь в воронках, занять оборону, изготовиться к отражению контратаки.

Пройдет время, и уже к исходу дня мы узнаем, что на рубеж дренажной канавы прорвался только один наш батальон и немцы решили нанести удар именно по нему, столкнуть его хотя бы в свою бывшую траншею, выравнять фронт на этом маленьком участке своей обороны.

А Егоров все стоит. Даже не опускается на колено, как это обычно делают командиры орудий, стоящих на прямой наводке. Сержант смотрит в туман, за канаву. Прошли какие-то минуты, а мне кажется, что мы уже давно лежим в воронках и ждем, ждем. Но вот!

— Ор-рудие!

Выстрел. Пушка подпрыгивает, вгрызается сошниками в землю, и за канавой мгновенно вспыхивает танк, за ним — второй, подбитый, очевидно, соседним орудием.

Вражеские танкисты в ответ начинают осыпать огневые позиции артиллеристов снарядами. Но в тумане они видят хуже, чем наши наводчики, и расчет Егорова подбивает еще один танк.

Наверное, ему перебили гусеницу, так как еще некоторое время он продолжает катиться по направлению к канаве, потом разворачивается бортом и сползает в нее, где-то как раз около моего бывшего окопа.

Пехоты пока нет. Неужели немцы контратаковали одними танками? А может, их пехотинцы просто отстали?

И тут мне в голову приходит отчаянная мысль: взять экипаж танка в плен. Срываюсь с места, командую: «За мной» и бегу к канаве даже быстрее, чем бежал от нее.

С каждым шагом свалившийся танк все ближе. Я уже различаю закрытые люки на его башне. Значит, не вылезли еще танкисты, боятся осколков.

Меня догоняет Сивков.

— Алексей, — кричу ему, — скажи Игнату, пусть отсекает фрицев от подбитого танка, а мы будем брать его экипаж.

Однако моему тактическому замыслу не суждено было осуществиться. Когда мы подбежали к канаве, гитлеровцы (их было трое) уже находились в ней. Очевидно, они вылезли через нижний люк.

Мы свалились на них как снег на голову. Чего угодно могли ожидать эти трое в черных комбинезонах, только не появления русских пехотинцев.

Одного, вскочившего мне навстречу с пистолетом в руке, срезаю короткой очередью, второй хватается руками за мой автомат, и мы валимся оба на землю, катаемся по ней, но Тельный успевает ударить немца прикладом. Третий немец уже связан Сивковым и лежит у танка рядом с убитым.

— Товарищ командир, еще один немца бежит, — Таджибаев, стоя на коленях, показывает рукой в сторону танков, медленно отползающих назад.

Ничего себе: «еще один немца!» Это же контратакующая вражеская пехота. Она просто отстала в тумане от танков и теперь, энергично двинутая вперед чьей-то властной рукой, трусцой приближается к объекту контратаки — нашей позиции на рубеже дренажной канавы.

Гитлеровцы, очевидно, и не знают, что канава уже оставлена, нами. Надо, чтобы они так и не узнали этого!

Нахожу свою каску, слетевшую с головы во время схватки с танкистом, водружаю ее на шапку.

— Все по местам! По пехоте — огонь!

Мы ударили по немцам из трех автоматов и пулемета. Ударили дружно с близкой дистанции неожиданно для контратакующих, вымещая на них зло за то, что несколько минут назад трусливо удрали от их танков, а потом грели животами землю в воронках, приходя в себя после происшедшего.

Пехотинцы от неожиданности останавливаются, залегают, потом перебежками снова движутся вперед, ведя по нас огонь из десятков автоматов.

Огонь с нашей стороны усиливается, слышатся выстрелы пушек. Это, наверное, подошли наши танкисты. И лишь батареи на закрытых позициях пока молчат: в тумане ничего не видно.

Теперь по контратакующей пехоте бьют автоматы справа и слева от нас. Догадываюсь: наши вернулись на свои места. Очевидно, вернулись все. Артиллеристы спасли положение. Четыре горящих танка и один подбитый — не так уж мало для короткого боя.

Два дня — 14 и 15 января 1945 года — контратаковали нас немцы, пытаясь восстановить положение. Одна контратака сменялась другой. Земля была черной от воронок, окопы полны стреляных гильз, но мы не отступили ни на шаг.

Утром 16 января, когда погода улучшилась и небо открылось для самолетов, а поля — для прицельной стрельбы артиллерийских и минометных батарей, мы прорвали первую полосу глубоко эшелонированной обороны противника и двинулись на Кенигсберг.

Умирает Тельный. Осколок попал ему в живот, и теперь уже ничто не может спасти Игната. Так сказала Платова, да и мы сами понимаем.

Будь проклят этот «тигр». Кто бы мог подумать, что он может оказаться здесь, в нашем тылу, километрах в пятнадцати от передовой? И не только оказаться, но выползти из леса на шоссе и начать стрелять по колонне машин, повозок, по людям, устало бредущим вдоль обочин?