— Прошу прощения, Иван Сергеевич. Потянуло вот, вопреки мировым и личным катаклизмам. На складе или еще где, не знаю, — баульчик мой, а там папка с ватманом...

Иван Сергеевич бросил недоверчивый взгляд на подвешенную в перевязи руку Гончарова.

— Распоряжусь, принесут. — Вспомнив о своем, извинительно добавил: — Просьба к вам будет.

— Если смогу... Всегда рад.

— Сможете, — обретая уверенность, ответил Пестов и поспешил вдогон свите Козырева.

* * *

Иван Сергеевич, разговаривая с Гончаровым, посмотрел на его увечье и подумал: сможет ли быть полезным госпиталю однорукий художник? Младший лейтенант Курочка, посмотрев на его, Пестова, увечье и пожелав исповедаться, тоже имел на уме что-то о пользе для себя. Сейчас, увидев Пестова возле своей кровати, не торопился, выжидал, когда разговорится Иван Сергеевич. А тот не спешил приступать к главному, понимал, что призванный для разговора, он не минует этого главного, что младший лейтенант сам выложит то, что его заботит. Пока расспрашивал о том о сем, а Василий балагурил:

— Фамилия-то? Мою фамилию, товарищ майор, писателю Чехову в какое-нибудь произведение. Курочка моя фамилия. Не Курочкин, не Курицин, а Курочка, Курочка Василий Федорович, гражданин одна тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения. Арине, когда за меня выходила, ничего, нравилась даже моя фамилия, нравилось называть себя: Арина Курочка. На втором году супружества разонравилась почему-то. Говорит: «Раз я жена Курочки, то должна быть не Курочка, а Курочкина». Даже в милицию ходила, чтобы в паспорте переделать. Курочкина так Курочкина, думаю, иди переделывай. Все равно моя, раз Курочкина, не черта рогатого. Только года через три опять вздумала менять фамилию. Не Курочка я, говорит, и не Курочкина, а Петухова. И ревет: «Васька, какой ты Курочка, петух ты самый породистый». Вредный, колючий язык у Арины, но пустого не молола. Правду говорила: грешил помаленьку. Детишек уже двое было, а я... Душа у меня — всех бы любил. Эвон сколько пригожих да желанных... Хоть в мусульмане записывайся, чтобы жен побольше...

Через койку от Бори Басаргина хохотнул художник Гончаров:

— И у них, Василий, больше четырех не полагается.

— Четыре — тоже неплохо, — посмеиваясь, тянул приступить к основному младший лейтенант Курочка.

К сказанному Гончаровым Иван Сергеевич добавил:

— И то при условии, что муж создаст женам безбедную, обеспеченную жизнь.

Василий Курочка лукаво покосился на него и порадовался, что разговор налаживается. Вон, даже занудистый майор голову приподнял, на подушку облокотился Василий Федорович подыграл Пестову:

— Д-да, на шоферскую зарплату кормить-одевать четверых... Нет, товарищ майор, правду Арина говорила — не был я курочкой, курочкой я теперь стану. Жена восемь лет окорочивала и не смогла, здесь враз окоротят... на обе ноги. В самый раз для куриной должности — цыплят высиживать.

Иван Сергеевич осудительно покачал головой:

— Вот вы к чему... Длинная присказка, Василий Федорович.

— Чем плохо? — пощурился на Пестова Курочка. — Расскажите и вы о себе. Начните с того, как вас ранило. Не забыли, поди, бомбежку под Лопанью?

— Вы... Откуда вы-то знаете об этом?

— Как не знать. Я ведь из сто пятьдесят второй.

— Из нашей дивизии? — подал удивленный голос майор, которого все называли Петром Ануфриевичем. — Надо же... Однополчанин, можно сказать, а чуть не перелаялись тут. Из какого полка-то, младший лейтенант?

— Из сорок седьмого, — ответил Курочка.

— Совсем поразительно, — потеплел голос Петра Ануфриевича еще больше. — И я из сорок седьмого, третьим батальоном командую. Может, встречались?

— Едва ли. У меня принцип: подальше от начальства — крепче нервы. Я ведь ванька-взводный. Да и звездочку только месяц назад приляпали, до того пулеметным расчетом командовал.

Петр Ануфриевич скосил глаза на Пестова, вспоминая свое, произнес:

— Лопани я не застал. В сто пятьдесят вторую после Харькова пришел... Вон вы откуда полковника Полудова знаете!

— Оттуда, Петр Ануфриевич, — отозвался Пестов. — Медпунктом у него ведал.

Младший лейтенант Курочка, недовольный, что майор, с которым поцапался из-за Бори Басаргина, встрял в разговор, не дал больше ему вставить и слова.

— Тогда, под Лопанью, Иван Сергеевич, я возле операционной палатки сидел, дожидался, когда позовут на перевязку. Помните «мессеры»? Вы в тот момент связистку оперировали.

Разве забудешь такое! Потом в «дивизионке» писали, что доктор Пестов совершил героический поступок, девушку-бойца от смерти своим телом прикрыл, на себя осколки принял. Какой там к дьяволу героический поступок! От той адовой бомбежки душа обмирала. Но не сиганешь же в ровик, не бросишь на столе обнаженную, бездвижную от наркоза девочку, не оставишь ее на растерзание «мессерам»!

В общем-то верно, прикрыл. Сознательно прикрыл, отдавал себе отчет, что делает. Будь на операционном столе мужик, солдат-окопник, не исключено, что Пестов присел бы от того взрыва, развалившего грохотом все пространство, прянул бы куда в ужасе, но на столе лежала девчонка. Осколок, угодивший в Пестова, мог и в нее попасть, а тамбовской Афродите с избытком и того омерзительно зазубренного, который он извлек из раны под маленькой упругой грудкой.

Сволочным оказался стальной обломок, прорвавший брезент палатки и угодивший в Ивана Сергеевича. Рука осталась держаться бог знает на чем, и коллеги сразу же хотели отсечь ее напрочь. Иван Сергеевич воспротивился, вручил свою судьбу хирургу эвакогоспиталя Олегу Павловичу Козыреву, начинавшему свою врачебную практику под руководством Николая Ниловича Бурденко и прослывшего одним из лучших его учеников. Все «за» и «против» взвесили тогда два хирурга: тот, которого оперировать, и тот, который будет оперировать. И решились.

Какую бучу поднял начальник госпиталя Прозоров! Шарлатанство! Рука держится на ремешке мышц! Перебит лучевой нерв! Угрожает газовая инфекция, сепсис! Я не допущу бессмысленной операции во вверенном мне медицинском учреждении!

Не угрожали Ивану Сергеевичу ни гангрена, ни заражение крови. Во всяком случае, признаков пока не было И крови он потерял не так много. Ко всему прочему уцелела плечевая артерия, кровообращение не прекращалось через главный пучок. Неужели не понимал этого начальник СЭР, недавнее светило известной московской клиники? Лучевой нерв — да, перебит, но это не самое страшное...

Все понимал или потом понял Прозоров. Поворчал, поворчал и перестал противиться. Больше того, сам взялся ассистировать Олегу Павловичу Козыреву.

Рискованную операцию сделали. С давящим беспокойством ждали исхода. Спасли руку! Правда, висит теперь плетью вдоль тела, но Олег Павлович и Пестов, ставший его замполитом после сформирования нового эвакогоспиталя, по-прежнему не теряют надежды: нерв постепенно восстанавливается и должен срастись!

Вот, значит, почему младший лейтенант Курочка заговорил о своих ногах и его, Ивана Сергеевича, ранении! Прознал где-то про ту отчаянную операцию Олега Павловича и теперь, оказавшись в его владениях, приголубил надежду любым способом добиться для себя такой же смелой операции, искал поддержки у Пестова. Можно понять Василия Курочку, не осудишь его за такое желание. Только неприятно подумалось: к чему он о партийности? Напрямую спросил об этом.

— Не надо за дурака меня, товарищ майор, — обиделся Курочка, на лице даже брезгливое проступило. — Привилегий — или как там еще сказать? — я не ищу. Привилегия наша — жить и умереть не размазней. Когда вступал в партию, думал об этом... О другом я хочу сказать, Иван Сергеевич, как коммунист коммунисту. Понимаю: риск и все такое... Это я на себя беру, письменное заявление оставлю. Иван Сергеевич, — проскользнули умоляющие нотки, — прежде чем ноги мои... лишить меня ног, пусть майор медслужбы еще разок, как с вами, попробует. Не получится — ну и ладно, так и так ампутировать... А, Иван Сергеевич? Вдруг да получится? А?