— Я! Я! Я! — трижды кинул он в ненавистное, искаженное смертельным страхом лицо.
XXXVII
Третий месяц Петр Николаевич лежал в госпитале в большом приволжском городе. Списался с семьей, с частью, и теперь чуть ли не каждый день получал оттуда весточки. Первые письма от жены были полны тревоги и отчаяния. Галина Федоровна никак не хотела верить, что ей пишет он сам.
«Петя, заклинаю тебя детьми, — взывала она, — сообщи правду, насколько тяжело ты ранен, какие надежды на излечение. Будь откровенным, не утаивай от меня ничего. Ведь я вижу, что пишет кто-то другой, и представляю себе бог знает что. Честное слово, не выдержу, приеду».
Жена написала письмо даже начальнику госпиталя с той же просьбой сообщить ей «всю, всю правду, как бы тяжела она ни была». Начальник госпиталя, пожилая приветливая москвичка в звании полковника медицинской службы, вызвала Широнина к себе.
— Послушайте, лейтенант, что вы никак не можете успокоить жену? Она вот-вот и в самом деле явится сюда. А к чему ей ехать за тысячу верст? Ведь лечение проходит нормально, и скоро вы будете дома.
Широнин развел руками.
— Что ж поделаешь, товарищ полковник, не верит она мне… А все из-за почерка.
— Вот и мне она пишет о почерке, что якобы не ваш… Что там у вас за почерк такой знаменитый был?
Петр Николаевич не без гордости усмехнулся:
— Да меня из-за почерка даже в Москву до войны вызывали. Составлять прописи для школ. Ну, а теперь, сами понимаете, изменился… — Широнин приподнял руку, просторный рукав госпитального халата откинулся, открыл выше запястья длинный, до самого локтя, рубец.
Только после письма начальника госпиталя жена Широнина несколько успокоилась.
Получил Широнин и письмо из части, от Пахомова. Петр Николаевич сразу же, по прибытии в госпиталь, просил замполита сообщить, остался ли кто-либо из первого взвода жив. Но Пахомов не мог точно ответить. Он объяснил, что их полк под Тарановкой в ходе боя был сменен другой, подошедшей на подкрепление частью, и оставшиеся раненые могли попасть в другой медсанбат. Никто из них пока не отозвался.
«Желаю тебе быстрейшего выздоровления, Петр Николаевич, — заканчивал Пахомов свое письмо. — Лечись, читай газеты, Указы… Твой первый взвод не забудут».
Слово «Указы» было дважды подчеркнуто.
В городе размещалось много эвакуированных правительственных учреждений. Газеты сюда доставлялись из Москвы самолетом. В палату, где лежал Широнин, приносили во второй половине дня «Правду». Петр Николаевич развертывал газету и, вспоминая слова Пахомова, невольно первым делом обращал внимание на Указы о награждении орденами и медалями. Неужели не встретятся ставшие такими близкими, такими на всю жизнь памятными фамилии?
Прошел и Первомайский праздник, а знакомых имен на страницах газет пока не было. А между тем, читая первомайский приказ Верховного Главнокомандующего, Широнин, как никогда, отчетливо понял смысл тех ожесточенных боев, какие в начале марта велись под Харьковом. В приказе говорилось о провале авантюристической попытки гитлеровцев окружить наши войска под Харьковом, воздавалось должное мужеству и стойкости советских воинов, сорвавших этот замысел гитлеровского командования. Широнин вышел из палаты и направился в зал, где висела карта Советского Союза. Долго и задумчиво смотрел на обозначенную флажком линию фронта. На юге она тянулась по Северному Донцу, выше огибала Курский выступ. Приподнявшись на костылях, Петр Николаевич пытался найти Тарановку. Но масштаб карты был малый, и село на ней не значилось.
— Что обдумываешь, стратег? — окликнул Широнина его сосед по палате Медведовский, артиллерийский капитан, попавший в госпиталь с Брянского фронта.
— Да вот смотрю, как же это они окружение планировали.
— Э, да что там смотреть! — воскликнул Медведовский. — Для того чтобы сделать Сталинград, многое браток, надо. Не получилось у них — и баста. Это уже прошлогодний снег. Им сейчас надо бы уже не о котлах думать, а о том котелке, что на плечах. Будем теперь вперед глядеть. Весна предстоит жаркая. Пойдем в сад, на Волгу полюбуемся, мне ведь скоро в путь-дорогу…
Медведовский собирался выписываться и уже всеми своими мыслями был там, в родном артиллерийском полку, стоявшем где-то под Новосилем, на Орловщине.
— Ты мне, брат, со своим взводом и спать не даешь, — говорил Медведовский, шагая рядом с Широниным по дорожке сада к обрыву, нависавшему над рекой.
— Это почему так?
— Ну как же, я уже весь личный состав твоего взвода назубок изучил… У тебя были такие — Скворцов, Зимин, Болтушкин, Шкодин?..
— Ну были, — с удивлением глянул на Медведовского Широнин.
— А Чертенков, Вернигора, Нечипуренко?
— И такие были.
— Вот-вот… Я теперь каждую ночь вместе с тобой поверку взводу произвожу.
Широнин понял, что он по ночам бредит. И сам утром, просыпаясь, вспоминал, что во сне заново переживал картину боя, командовал. Сейчас, выслушав Медведовского, только махнул рукой.
— Эх, капитан, таких людей и во сне не забыть.
Они подошли к обрыву, сели на скамейку. Весенний разлив Волги не охватить было взором. Водная безбрежная гладь вплотную подступила к горизонту, и даже самые крупные пароходы словно бы теперь стали меньше, проходя этим нескончаемо широким руслом. К обрыву глухо доносился шум их плиц, вспенивавших воду. Нескончаемо, казалось, тянулись через реку большие красивые мосты. Их последние пролеты неясно прорисовывались в залиловевших предвечерних далях.
— Кончится война, честное слово, первым же делом проеду из конца в конец по Волге. Я ведь коренной донбассовец, не бывал на ней раньше, — любуясь рекой, воскликнул Медведовский. — Возьмем с женой каюту, будем смотреть в окно, читать, попивать чаек. Мечта, брат, а?
— Да ты ведь не женат.
— Ну, это не препятствие. Я думал, ты другое скажешь: если, мол, вернешься…
Сидели и беседовали над обрывом до самого ужина.
Однажды группа бойцов и командиров, чье излечение уже подходило к концу, была приглашена на оборонный завод. Правда, Широнина вначале не включили в их число — ходил он еще с трудом. Но Петр Николаевич упросил начальника госпиталя отпустить и его. Очень уж хотелось ближе познакомиться с тем, как живут и работают в тылу.
Старенький госпитальный автобус за полчаса доставил группу к проходной завода, где приглашенных уже ждали парторг и с ним несколько старых рабочих и девушки.
— Милости просим, дорогие гости! — приветливо пожал всем руки парторг, плотный, среднего роста мужчина в военной гимнастерке, на левой стороне которой темнели пятна — звездочки, овалы — памятки полученных и не надетых в будничный заводской день наград. Взоры девушек быстро скользнули по петлицам приехавших. Завод делал моторы для авиации, и каждая, наверное, искала летчиков среди раненых.
Почти два часа группа переходила из цеха в цех, от станка к станку. Лишь на короткие минуты отрывались от своего дела работавшие.
— Как там, на фронте, не ругают нас, моторостроителей?
— Сыночки, нет ли среди вас кого-либо из Ленинграда? Мужик мой там воюет.
Спрашивали, а сами на вопросы раненых отвечали скупо, сразу принимались вновь за работу, словно и точные, ловкие движения рук у суппорта и высоко звенящий напев резца, снимавшего стружку с детали, сами по себе являлись красноречивым ответом на все вопросы о тыле.
Почему-то Широнину больше всего запомнился шестнадцатилетний паренек из инструментального цеха. Это было уже во время перерыва. Он стоял у своего станка и завтракал. В одной руке — краюха черного хлеба, в другой — бутылка с молоком. Разбавленное водой молоко было таким синим, будто его налили в невыполосканную бутылку из-под чернил. Но паренек прикладывался к ней с таким аппетитом, так вкусно причмокивал, что думалось: уж не сливки ли там?
— Ну, как воюешь, товарищ? — спросил Петр Николаевич, явно желая этим обращением польстить юному инструментальщику.
