Был на исходе пятый час боя. Солнце подобралось в небе уже к той невидимой черточке, которая в этот мартовский день была для него пределом, и при набравших полную силу солнечных лучах отчетливее выступило у беспаловского переезда месиво грязи, крови, снега, расстрелянных гильз.

Батальон фашистских автоматчиков, потерявший половину своего состава, в шестой раз откатился назад, укрылся в рытвинах, кюветах, за бугорками. Если бы они знали, что эту атаку отражали всего несколько тяжелораненых бойцов!

Но и этот недружный и разрозненный огонь напоминал о том, что первый взвод жив…

Болтушкин медленно полз по ходу сообщения к соседним окопам. Раненный осколками в плечо и в ногу выше колена, потеряв много крови, он выбрасывал вперед автомат, упирался прикладом в землю и со стоном подтягивался к нему.

В одном из окопов Болтушкин увидел Вернигору. Сержант всем телом навалился на переднюю стенку окопа, закинул вперед сцепленные руки, опустил на них голову. «Жив или нет?» Александру Павловичу подумалось, что Вернигора убит и только это положение рук не позволяет телу упасть на дно окопа.

— Иван!

Вернигора, не поднимая головы, повернул ее, глянул вниз на Болтушкина затуманенными глазами.

— Павлович…

— Кто еще остался?

— Кажись, Букаев… Вон под танком. А у тебя?

— Торопов, Тюрин… Ранены, но еще держатся… Ты стрелять можешь?

— Буду. Контузило меня…

— Подкрепления вот-вот ждать надо.

Болтушкин пополз дальше.

На небольшом пятачке, от которого ответвлялся ход сообщения к запасным окопам, Болтушкину пришлось перелезать через несколько лежавших навалом трупов. В одном из убитых узнал Ивана Чертенкова. Грузчик из Улан-Удэ в рукопашной схватке оказался страшным для гитлеровцев противником. Тяжелые узловатые руки его и перед смертью не выпустили горла фашистского унтера. Сам Чертенков был убит выстрелом сзади.

Дальше за изгибом траншеи Болтушкин наткнулся на воронку и в ней увидел два присыпанных землей, вплотную друг к другу лежавших тела — Зимина и Крайко.

Несколько минут Александр Павлович запоминающе смотрел на ставшее теперь таким недоступно строгим лицо своего фронтового побратима, затем расстегнул верхние пуговицы зиминской шинели, нащупал в кармане гимнастерки партийный билет и другие документы. Вынул их, положил к своим. «Пока жив, пока автомат в руках, пусть они будут со мною».

Головы обоих убитых лежали на вещевом мешке, распираемом изнутри чем-то твердым.

«Диски, гранаты, — догадался Болтушкин. — Они-то мне и нужны».

— Ты уж, Сергей Григорьевич… поделись со мной напоследок, дружок, — жарко зашептал Болтушкин и осторожно потянул к себе вещевой мешок.

На краю воронки недвижно лежал кто-то третий. Снизу были видны только его кирзовые, залепленные глиной сапоги. Узнал Павлова. Шинель на груди разорвана в клочья. На снег обильно натекла кровь, наверняка убит осколком. Груда отстрелянных гильз рядом, под рукой, так и не выпустившей автомат.

Стенка окопа, разрушенного снарядом, обвалилась, и теперь наверх можно было выползти не вставая. Подтаскивая за собой вещмешок, Болтушкин поднялся из окопа. Впереди, метрах в четырехстах от себя, увидел высящуюся над бугром башню тяжелого, с короткоствольной пушкой, танка. Чуть дальше стоял и другой…

Видимо, гитлеровцы растерялись от понесенных ими таких неожиданно больших потерь и теперь ждали дальнейших приказов. И из какого-то штаба, где вчера с непреложной точностью минута в минуту было вычислено, когда именно фашистские части должны пройти через Тарановку, он последовал, этот приказ, отданный в бешенстве из-за пятичасовой задержки.

Первый, ближний танк двинулся вперед. Он шел пока один, на малой скорости. Болтушкин с горечью осмотрелся по сторонам. Подмога, где она? И вдруг бессвязно и радостно вскрикнул перед долгожданным… Из-за станции выбегала цепь красноармейцев.

Наверное, их заметили и в смотровые прорези танка. Он прибавил скорость и был уже совсем недалеко от окопа Болтушкина.

Судьбу переезда теперь решали считанные минуты. Кто опередит? Успеет ли подкрепление добежать до окопов и занять оборону или танк вырвется на насыпь и оттуда из всех трех пулеметов огнем в упор ударит по цепи?

Александр Павлович приник лицом к мелким комьям смерзшейся земли. Не лучше ли было бы встретить этот наступивший миг последнего выбора не сейчас, когда она, земля, еще такая неприветливая, холодная, сырая? А встретить позже, чтобы еще хоть разок полюбоваться на нее, отогретую и щедро украшенную весной, звенящую песнями жаворонков, расшитую травами и хлебами во всю свою привольную ширь! Э, да и сейчас, такая скуповатая на ласку, как она мила!..

Но где-то между этими светло мелькнувшими размышлениями, вернее, одновременно с ними Болтушкин уже сделал свой выбор. И, бесповоротно выбрав то, что подсказывала ему совесть, он почувствовал, как вошло в сердце великое и мудрое спокойствие.

Всего несколько минут назад Александр Павлович готов был грызть землю от томящего сознания своей беспомощности, своего бессилия перед этой дьявольски грозной махиной, мчавшейся к переезду… Сейчас же в последний раз предрешил то, что должен был сделать, и — хотя был дважды ранен, потерял много крови — понял, что все же куда сильней, во много раз сильней, чем все те, кто укрывался за броневыми плитами.

И с презрением следил он теперь за приближением тяжело покачивавшейся машины.

Главной задачей было остаться незамеченным. Александр Павлович осторожными движениями отложил в сторону автомат, чуть отпустил на шинели ремень, сунул за него две связки гранат. Одну гранату хотел положить за пазуху, но, вспомнив о своих и зиминских документах, не стал этого делать. «Только бы хватило силы подняться», — подумал, зная, что размахнуться рукой, в предплечье которой была рана, не сможет. Лежал, вслушиваясь, как все сильней гудит и вздрагивает земля. Лязг гусеницы рядом. Привстал, рывком бросился под блеснувшие стальной синевой траки…

…А ты, что ты еще можешь, Вернигора? Рваная, набежавшая из-за станции тучка на миг закрыла солнце. Наверное, лежал ее путь куда-либо севернее, туда, где в хмуром небе еще теснились хмурой громадой ее собратья. А вот же не стерпела, остановилась над переездом, труханула мокрым лапастым снежком, словно желая освежить запекшиеся губы тех, кто еще жил и боролся, а тела павших прикрыть хотя бы редким, как марля, пологом.

Когда подтаявшие на лету хлопья зачастили и закрутились затейливым роем, тогда будто бы отдалилось далеко в глубь степи все, что минутой назад представлялось Вернигоре неотвратимой угрозой.

«Да полно, не сон ли все это?» — искрой мелькнула мысль в темном провале контузии. Вот же сгинет, бесследно развеется это проклятое наваждение, и снова послышится рядом ворчливый говорок Андрея Аркадьевича, из-за развилки окопа выглянет со своей застенчивой улыбкой Грудинин, торопливо пробежит с широнинским поручением Петя Шкодин, на потеху всему первому взводу ввяжется в какой-либо смешливый, безобидный спор Нечипуренко… Он, Вернигора, увидит все это. Стоит только преодолеть сковавшую тело тяжесть, вернуть привычное бодрствующее сознание. С силой шевельнул плечами, чтобы освободиться от кажущегося сна, до крови прикусил губу, стремясь этой, намеренно вызванной болью заглушить другую — тупую, цепенящую, парализовавшую все движения.

И тут же прояснившейся частью сознания понял, что перед ним явь. Да, никого из друзей уже нет. И он сам должен довершить то, ради чего пришел сюда первый взвод, ради чего здесь, у переезда погибли его товарищи…

Что же ты можешь, Вернигора?

Откинул голову чуть назад, подставил лицо падавшим хлопьям снега, жадно ловил их пересохшими губами. Пулеметные очереди — одна, за ней другая — прогрохотали почти над самым окопом; почти над самым окопом заскрежетало, залязгало, и Вернигора, обессиленно навалившись грудью на стенку окопа, ощутил всем телом, как встряхнулась земля от нависшей многотонной тяжести.