Запах, исходящий от курсантов, бил в нос не только портяночной гнилью, но и смесью солярки и отработанного танкового масла, запахом терпкого солдатского пота. То, что они лежали совсем рядом и мрачно молчали, лишь неотрывно смотрели, не могло не вызвать у женщины через несколько мгновений уже самого настоящего испуга. Ухватив за руку сына, она стала пятиться, растерянно оглядываясь – ей, видимо, казалось, что вся поляна усеяна лежащими и сверлящими её глазами стрижеными солдатами. Она в смятении шептала, ничего не понимавшему мальчику:

– Пойдём сынок… пойдём скорее, мы, наверное, в запретную зону зашли…

Только что преисполненная достоинства, уверенности и покоя, этакая вальяжно-царственная, женщина засуетилась, пытаясь как-то прикрыться хотя бы корзинкой от этих вездесущих глаз. Наконец она повернулась и чуть не бегом, волоча за собой сына, поспешила в лес, под защиту деревьев.

7

Лейтенант Грамахин взмок, бегая по взрыхлённому гусеницами многотонных машин полю, от одного препятствия к другому. Повторные упражнения не у всех пошли гладко. Взмыленный лейтенант в расстёгнутом комбинезоне, без галстука и без фуражки, где со второй, а где и с третьей-четвёртой попытки заставил-таки всех исправить тройки. Но с Арсеньевым ничего не получалось. Сильно ударившись первый раз, он категорически отказывался заезжать на мост. Тупо глядя в землю, оробевший курсант упрямо твердил:

– Не сумею я, товарищ лейтенант, опять упаду.

Грамахин чуть не силой загонял его в люк, но едва машина подползала к эстакаде, Арсеньев резко брал оба рычага на себя и танк останавливался… Так и пришлось лейтенанту плюнуть на это безнадёжное дело и идти на вышку умолять толстого капитана, руководителя занятий, взять грех на душу. Тот поломался для вида, а потом, не мудрствуя, намекнул на отступное:

– …Ладно, не буду я тебя на взлёте из рогатки стрелять. Тебе же, кажется, на звание вот-вот должны послать? – толстяк хитро подмигнул находящимся тут же сверхсрочникам. – Так что помни, за тобой должок… И это, чтобы машины твои орлы обслужили, как положено.

Саша через силу изобразил благодарную радость и твёрдо заверил:

– А как же, за мной не пропадёт, и трансмиссию вылижут, сам проверю…

Ко взводу шёл, играя желваками на худощавом смуглом лице, кляня про себя, доставившего ему так много хлопот курсанта: «Вот урод попался. Теперь этого борова капитана поить придётся. Эээх, как же всё некстати». Взводный шёл, не глядя под ноги, спотыкался и оступался на неровностях исковерканной гусеницами земли. Увидев уже построившихся курсантов, он попытался привести себя в порядок, но куда дел в суматохе дел фуражку так и не вспомнил.

В строю отсутствовала пятёрка Кручинина. Кухарчук недоумённо озирался, расспрашивал, но свидетелей объявления благодарности и пробежки передовиков к лесу не оказалось.

– Товарищ лейтенант, первый взвод построен за исключением курсантов Кручинина, Каретника…

– Вольно! Я знаю. Сбегай Кухарчук вон туда, покричи их, они где-то недалеко от колючки.

Замкомвзвода удивлённо поглядел на лейтенанта, но тот холодно, неприязненным прищуром подтверждал свой приказ: «Да, именно ты как простой салага побежишь их сейчас искать». Обиженный Кухарчук пошёл нарочито неспешно в указанном направлении. Грамахин специально унизил зама перед всеми в отместку за то, что тот отлучился без спроса и проболтался где-то у местных полигонных дембелей, в то время как ему пришлось бегать по препятствиям. После Кухарчука настал черёд и остальных… Нет, из-за этих то ли пальцем, то ли по пьяни деланных дебилов, он не хочет подвергаться риску не получить вовремя звание или должность, застрять на взводе. Нет, он из них всю душу вынет, но они будут брать препятствия, укладываться в нормативы, бегать кроссы, делать подъём переворотом, научатся ходить строевым, хоть бы и ценой своих ног и подмёток. Он заставит их, чего бы это ему не стоило… В мечтах Саша себя видел только генералом. И путь один – поступить в Академию, а там уж другие горизонты откроются, хоть как, но поступить, хоть через женитьбу… но лучше бы без неё. Может и так получится: сделать взвод отличным, вымуштровать к итоговой проверке этих уродов, так чтобы они стали как гвозди. А для этого надо работать, надо стараться… Ох, как он будет стараться.

– Вот это баба! Видали ляжки… прямо на меня пёрла, думал стопчет! – смаковал увиденное Пушкарёв, после того как женщина с сынишкой торопливо скрылись в лесу.

– Сразу видать, что масла не по двадцать пять грамм за завтраком ест, – подхватил с ехидной усмешкой Елсуков.

У Кручинина напоминание о количестве выдаваемого им масла вызвало нехорошие ощущения, но куда больше ему не понравилась усмешка неприятного москвича.

– Нашёл кому завидовать… масло, сало, – передразнил он Елсукова. – Тебе вон хоть килограмм скорми, всё на говно переведёшь. А здесь всё оно на пользу, её вон хоть саму на хлеб мажь, – не удержался от комплимента Володя. – Как на твой вкус, дед? – тут же он обратился к авторитетному в таком вопросе мнению Каретника.

Но тот, в отличие от более молодых сослуживцев особых эмоций не выразил:

– Да ничего особенного, баба как баба.

– Ну, ты это брось. У неё вон, каждая титька в пилотку не войдёт, а как кормой завиляла, я чуть следом не побёг, – Пушкарёв стоял по-прежнему босой и делал неприличные движения тощими ягодицами.

– Титьки, задница – это ещё не всё… Просто вы мужики ещё баб в натуре не видели, вот и беситесь от голых ляжек, – назидательно сказал Валера.

– Ой, да брось ты знатока из себя корёжить. Знаю я вас женатиков, сидите возле жён и из-за их юбок не высовываетесь, – обиженно парировал Пушкарёв.

Вовчик Митрофанов в силу природной стеснительности вслух своего мнения не высказал. Женщина на него тоже произвела впечатление. Она была в самом расцвете своей женской силы, той, что действует на воображение юношей иной раз куда сильнее ранней девичьей прелести. В то же время грубые, циничные высказывания Пушкарёва его коробили. Володя Кручинин излишней робостью никогда не страдал, даже более того… Но чувствовал он примерно то же, что и его тёзка-москвич и потому осадил спорщиков:

– Ладно, харе базарить!… Напугали хмыри чумазые хорошую бабу, защитнички хреновы. Она вон с пацанёнком по грибы вышла, позагорать, воздухом подышать, а тут хари немытые в траве вместо грибов и глазеют, портянки вонючие поразвесили.

– Да уж… Представляю, что она о нас подумала, когда увидела, – с усмешкой покачал головой Валера Каретник. – Не хотел бы я, чтобы моя вот так в переплёт попала.

В ответ раздался дружный смех – каждый представил мысли женщины попавшей в такое «окружение».

Курсанты оживлённо делились мыслями, напрочь забыв про полигон с танками. А женщина, торопливо удалявшаяся по направлению к своей даче, уже несколько успокоившись, наверняка досадовала на свою невнимательность и легкомыслие – так далеко зашла в лес, да ещё в таком виде. В то же время она не могла не вспоминать уморительные физии солдат, их глаза. И конечно у неё не мог не возникнуть естественный женский вопрос: как она им показалась? Впрочем, их глаза давали на него исчерпывающий ответ.

Думали, судили со своих колоколен, но подсознательно, о чём вроде бы и мыслей не было: не сомневались – жизнь правильно, по верной, ленинским гением указанной колее идёт, и дальше будет всё лучше и лучше. Так уж устроен человек, он изначально готов верить, что худшее позади, а впереди только лучшее. Да разве, глядя из семидесятых, поверишь в реальность того, что в восьмидесятых станут и прилавки беднее, и очереди длиннее. А когда достигнет призывного возраста этот мальчишечка, которого волочёт за собою мать, застреляет вовсю, всеми калибрами, это, пока ещё безвредно ревущее на полигоне Ружьё. И кто знает, что ждёт его там, в его, возможно, совсем не прекрасном «далёко», не состарит ли он до срока свою, пока ещё цветущую мать?