– Забудь про это гнилое яблоко и возвращайся в постель, – улыбнулась жена. – У меня есть средство, которое поможет тебе заснуть, и ты можешь принять его в любом количестве.

– Идея мне по душе, но я думаю, что лучше повременить, – ответил я. – У меня нелады с водопроводным краником, не хотелось бы, чтобы это перешло и к тебе.

Она изогнула бровь.

– Водопроводным, значит, краником? Полагаю, ты просто снял не ту шлюху, когда в последний раз ездил в Батон-Руж.

Я никогда не был в Батон-Руже и никогда не пользовался услугами проституток. И мы оба это знали.

– У меня обычная урологическая инфекция, – ответил я. – Моя мама, бывало, говорила, что мальчики подхватывают ее, если писают на северном ветру.

– Твоя мама также весь день не выходила из дома, если просыпала соль. Доктор Сэдлер…

– Нет, нет. – Я поднял руку, останавливая ее. – Он пропишет мне сульфамидные таблетки, от которых к концу недели меня будет рвать на каждом углу. Все пройдет само по себе, но пока, я думаю, нам лучше воздерживаться от наших игр.

Она поцеловала меня в лоб над левой бровью, отчего у меня по коже, как всегда, побежали мурашки… о чем Джейнис прекрасно знала.

– Бедняжка. Мало тебе этого ужасного Перси Уэтмора. Скоренько приходи в постель.

Я пришел, но лишь после того, как облегчился с крыльца черного хода (предварительно послюнявив палец и определившись с направлением ветра: что бы ни говорили нам в детстве родители, игнорировать их советы не следует, какими бы глупыми они ни казались). Писать на улице – одна из радостей деревенской жизни, которой поэты не уделили достаточно внимания, но в ту ночь сей процесс удовольствия мне не доставил, так как из меня вытекала не чуть теплая жидкость, а горячее минеральное масло. Однако я подумал, что днем ощущения вроде бы были похуже, а два или три дня назад – определенно хуже. Надежда на то, что воспаление пошло на спад, только окрепла. Как оказалось, эта надежда была напрасной. Никто же не говорил мне о таких особенностях урологических инфекций: возникать словно из ничего, потом затаиться на день-другой, чтобы ударить с новой силой. Мне пришлось все узнавать на собственном опыте. К сожалению, это происходило за пятнадцать или двадцать лет до того, как появились препараты, вылечивающие эти инфекции за рекордно короткое время. Пусть они вызывали легкое расстройство, но уже не заставляли блевать, как сульфамидные таблетки доктора Сэдлера. Однако в тридцать втором году не оставалось ничего другого, как соглашаться на них или ждать, что все пройдет само по себе. Не обращая внимания на то, что кто-то налил тебе в мочевой пузырь минерального масла, а когда оно начало вытекать, поднес к ручейку спичку.

Я докурил самокрутку, поднялся в спальню и все-таки уснул. Мне снились девочки с кроткими улыбками и запекшейся в волосах кровью.

На следующее утро на мой стол лег розовый бланк служебной записки с просьбой как можно скорее заглянуть в кабинет начальника тюрьмы. Я знал, что сие означает. В тюрьме, как и в любом учреждении, жизнь определялась очень важными неписаными правилами, которые днем раньше я позволил себе нарушить. А потому визит к начальнику тюрьмы я оттягивал сколько мог. Прямо как посещение врача насчет моего водопроводного краника. В данном вопросе я становился твердым сторонником принципа – никогда не делай сегодня то, что можно отложить на завтра.

Короче, получив записку, я не поспешил в кабинет Мурса. Наоборот, снял форменный китель, повесил его на спинку стула и включил стоящий в углу вентилятор: день вновь выдался жарким. Потом сел, просмотрел рапорт Брута Хоуэлла о минувшей ночи. Ничего тревожного я в нем не отметил. Делакруа немного поплакал, прежде чем заснуть. Такое случалось едва ли не каждый вечер, и я уверен, что жалел он себя, а не тех, кого поджарил. Потом Делакруа вытащил из сигарной коробки Мистера Джинглеса, сразу успокоился и остаток ночи проспал как младенец. Мистер Джинглес скорее всего все это время просидел на животе Делакруа, свернув хвост колечком. Складывалось ощущение, что Господь решил определить Делакруа ангела-хранителя. В мудрости своей Он рассудил, что для такой крысы, как этот убийца из Луизианы, таковым может быть только мышь. Разумеется, подобные рассуждения в рапорте Зверюги отсутствовали, но я отдежурил достаточно много ночей, чтобы научиться читать между строк. О Коффи Хоуэлл написал следующее: «Лежал без сна, тихо, иногда плакал. Я попытался его разговорить, но Коффи лишь что-то бурчал в ответ на мои вопросы, поэтому беседы не получилось. Может, Полу или Гарри повезет больше».

Попытаться разговорить – вот что составляло основу нашей работы. Тогда я этого не понимал, но теперь, прожив столько лет и оглядываясь назад, осознаю совершенно четко. Понятно также, почему в те годы до меня это не доходило: естественное не замечается. Вот мы дышим и не берем в голову, что это основа нашего существования. Если говорить о надзирателях, временно приписанных к блоку Е, то их умение разговорить осужденного значения не имело. Но умение это становилось жизненно важным, когда речь заходила обо мне, Гарри, Зверюге, Дине… Именно поэтому появление Перси воспринималось нами как катастрофа. Его ненавидели осужденные, его ненавидели надзиратели, его ненавидели все… за исключением его политических покровителей, самого Перси и, возможно (только возможно), его матери. Перси ассоциировался у меня с щепоткой белого мышьяка, брошенного в свадебный пирог. Думаю, я с самого начала знал, что с его появлением беды не избежать. Я видел в нем мину с включенным часовым механизмом, которая могла взорваться в любой момент. Что же касается остальных надзирателей блока Е, то мы, наверное, только рассмеялись бы, скажи кто-нибудь нам, будто мы прежде всего психоаналитики приговоренных к смерти, а уж потом их охранники. Мне и сейчас трудно полностью согласиться с этим утверждением. Но мы знали, как начать разговор… А без таких разговоров у людей, ждущих встречи со Старой Замыкалкой, появилась бы дурная привычка сходить с ума.

На рапорте Зверюги я сделал пометку: «Поговорить с Коффи» – и перешел к бумаге, поступившей от Кертиса Андерсона, первого заместителя начальника тюрьмы. В ней Андерсон сообщал, что ожидает назначения ДК для Эдуарда Делакруа на самое ближайшее время. ДК – дата казни, и, как следовало из записки Кертиса Андерсона, из очень надежного источника ему стало известно, что Делакруа пройдет Зеленую милю до Дня всех святых[7]. Кертис предполагал, что случится это 27 октября, а его предположения более чем часто подтверждались. Но еще до казни Делакруа нам предстояло принять нового клиента, которого звали Уильям Уэртон. «Он из тех, кого ты любишь называть проблемными детьми, – писал Кертис своим аккуратным, ровным почерком. – Отличается дикой необузданностью, чем и гордится. Терроризировал штат с год или около того, а в последний раз устроил себе праздник. При ограблении убил трех человек, в том числе беременную женщину, а убегая пристрелил четвертого. Патрульного. Так что до полного счастья не хватает только слепого и монахини. – Тут я позволил себе улыбнуться. – Уэртону девятнадцать лет. На левом предплечье татуировка «Крошка Билли». Я уверен, что пару раз вам придется дать ему в нос, но будьте при этом предельно осторожны. Ему на все наплевать. – Эту фразу Андерсон подчеркнул дважды и закончил свою записку так: – Кстати, не исключено, что он задержится у вас надолго. Строчит апелляции и, опять же, еще несовершеннолетний»[8].

Сумасшедший, строчит апелляции, может задержаться у нас надолго. Хорош подарочек. Внезапно и без того жаркий день показался мне еще жарче, и я решил более не оттягивать встречу с начальником тюрьмы Мурсом.

В «Холодной горе» мне довелось работать под руководством трех начальников. Хол Мурс был последним и, пожалуй, наилучшим из всех. Говорю это без всякой корысти. Честный, прямой, лишенный даже зачатков чувства юмора, свойственных Кертису Андерсону, но обладающий достаточным политическим весом, чтобы сохранять свой пост все эти мрачные годы… и развитым чувством самосохранения, не позволяющим совершать резкие телодвижения. Мурс знал, что выше ему уже не подняться, и такое положение вполне его устраивало. До шестидесяти ему оставался год или два, и его изрезанное глубокими морщинами лицо, чем-то напоминающее ищейку, наверняка понравилось бы Бобо Марчанту. Волосы Мурса поседели, руки чуть дрожали, но силенок у него еще хватало. Годом раньше, когда во дворе заключенный бросился на него с самодельным ножом, изготовленным из обруча бочки, Мурс не отступил ни на шаг, перехватил руку заключенного, которая сжимала нож, и вывернул ее с такой силой, что ломающиеся кости затрещали, словно сухие ветки в костре. Заключенный, позабыв о всех обидах, повалился в пыль и начал звать свою мать.