Директору академического Института физики Грабковскому Алесю Андреевичу нынешней весною исполнилось пятьдесят девять. По старым доперестроечным меркам это тот возраст, когда номенклатурные солидные люди только-только, как говорят, выходили на взлетную полосу; чувствуя вкус власти и славы, они словно разгон набирали… Однако это — по тем застойно-застольным меркам…

Сейчас же Алесь Андреевич каждое утро просыпался с головной болью. Отправляясь в институт, думал не о работе, а о близкой пенсии-персоналке, о даче. И думал обо всем этом, как об избавлении от ежедневных неожиданных и незапланированных забот в институте, которые не давали свободно дышать.

Почти каждое заседание ученого совета заканчивалось скандалом, словно ржавчина, отделы разъедала враждебность, медленно, но все яснее и четче до Грабковского доходило: съедят, не в этом году, так в будущем, но непременно съедят и не поперхнутся… Уже не раз и не два на собраниях начиналась перебранка относительно свободных и тайных демократических выборов директора. Номенклатурное назначение всем поперек горла.

Почувствовав вкус перестройки, сотрудники забыли о плановых темах, кинулись в критику авторитетов, на которые до сих пор дружно молились. Каждый считал: чем более авторитетного товарища он обольет грязью, тем лучше будет самому… Особенно старалась молодежь, которая, прикрываясь флагом перестройки и гласности, никого не боялась.

И вот уже — до чего докатились, подумать только! — нашелся в институте аспирант, который на теорию относительности замахнулся. Вот стоит, красавец, в кабинете перед столом Грабковского: высокий, очкастый, с жиденькой бородкой, худой как щепка, в латаных джинсиках и свитере двадцатирублевом, за душой ни копеечки, а все туда же — в новые гении метит… Стоит столбиком и все одно и то же твердит, от чего у Грабковского последние волосы поднимаются:

— Алесь Андреевич, я много у вас не прошу, а тем более — не требую. Если вы не хотите, чтобы я выступил с докладом на ученом совете, дайте мне возможность напечатать на нашем ротапринте мой критический очерк о теории относительности. Я все беру на себя.

Алесь Андреевич — человек хороший и осмотрительный, зла сознательно никому не делал, тем более не думал обижать молодого аспиранта. Но всему должна быть мера, вот что главное в этом мире…

— Братец ты мой, — по-отечески говорит Алесь Андреевич аспиранту и даже улыбается, стараясь заглянуть в его колючие глаза, — а ты представляешь, на что замахиваешься?.. Целые тома, целые библиотеки имеются по этой теме. Тысячи докторских, кандидатских защищено, и вот ты, как Пилип из Конопель, выскакиваешь со своей критикой теории относительности. Самого Эйнштейна замахнулся критиковать… Ты что думаешь, ежели сейчас перестройка, так все дозволено? И теорию относительности можно на свалку?..

— Алесь Андреевич, почему вы верите постулатам Эйнштейна, которые взяты черт знает откуда, и не верите мне, моим рассуждениям? Вы же меня даже выслушать не хотите, ни сегодня, ни на ученом совете…

— Ну-у, братец ты мой, — Алесь Андреевич закатывает глаза и разводит руками: — Ну ты и сравнил…

— А я вам и всем ученым хочу доказать и, заметьте, логически доказываю в своем критическом очерке, что постулаты постоянства скорости света для любых инерциальных систем — чушь собачья…

— А эксперименты, опыты? — спокойно переспрашивает Алесь Андреевич, заранее зная, что вот-вот он так прижмет аспиранта аргументами, что тот и не пикнет. И десятому закажет…

— Какие эксперименты? Какие опыты? — в свою очередь наседает на Грабковского настырный аспирант.

— Ну-у, эти, — неожиданно с ужасом Алесь Андреевич чувствует, что никак не может вспомнить ни одного конкретного опыта, который доказывал бы правильность теории относительности. Склероз, что ли, развивается?.. Последний год такое часто бывает: будто кто-то память отключает… Алесь Андреевич чувствует, как капельки пота выступили на лбу. — Это, как их… Ну, Майкельсона опыт…

— Так это же по эфирному ветру опыт, — радостно выкрикивает аспирант. Кажется, он на глазах тянется вверх. И что это за эффект такой: как только человек становится начальником над тобой, он почему-то кажется высоким… Аспирант снимает очки, жмурит правый глаз и подсказывает: — Вы, наверное, хотели сослаться на знаменитый эффект Доплера?

— Да, да, — радостно и даже благодарно восклицает Грабковский, — именно этот эффект я имею в виду. Он же, кстати, объясняет разбегание галактик.

— Да ничего он не объясняет. Это ведь тоже чушь собачья. Я берусь доказать суть этого эффекта проще. И безо всякой теории относительности. И, если на то пошло, не я один такой смелый в критике теории относительности.

— А кто же с тобой еще? — Алесь Андреевич смотрит на аспиранта не только настороженно, но и с ужасом: неужели и этот успел в институте или даже в академии новую неформальную группу создать?.. По опровержению постулатов теории относительности, а заодно и на авторитет самого Эйнштейна замахнулись…

Эти неформалы последний год не дают спокойной жизни ни городским властям, ни академическим. Неделю назад директору Института биологии пришлось грудью дверь института закрывать — как амбразуру дзота. Туда хотели прорваться неформалы, чтобы провести круглый стол с солидными академиками и доказать, что никаких критических минимальных доз радиоактивности нет, что даже минимальные дозы влияют на генетический код человека, равно как и всего живого. Заодно они и чернобыльские беды хотели обсудить. Директор Института биологии сейчас лежит в больнице, инфаркт, ибо после того дня неформалы по всему городу на него карикатуры поразвешивали, сталинистом и антиперестройщиком назвали… Если еще и этот аспирант неформалом станет, да, не приведи господь, не один, тогда следом за директором Института биологии и Грабковскому придется в больницу отправляться… Ему что — ему море по колено, терять нечего, кроме свитера и джинсов…

— А вот послушайте, что умные люди говорят, — с этими словами аспирант достает из кармана джинсов блокнотик, разворачивает его и, поправив на носу очки, читает:

«Вокруг теории относительности создалась особая атмосфера. Защищается она с необычайным упорством, а противники ее подвергаются всяческим нападкам, из чего можно понять, что разговор ведется не о деталях какой-то теории, а что здесь, в этой области, отражается классовая борьба, участники которой не понимают, что они в ней задействованы».

Прочитав пафосным голосом цитату, аспирант бросает сердитый и снисходительный взгляд на притихшего Грабковского, словно на побежденного классового врага. Помолчав, он продолжает:

— И еще зачитаю, чтобы вы не сомневались, что я — не один… «Все философы-идеалисты радуются, доказывая, что эта теория окончательно и бесповоротно опровергла материализм…» И еще я вам хочу дать информацию к размышлению, ежели этого мало. Вы хотя бы знаете, что американцы при подготовке к звездным войнам считают, что цэ плюс вэ — сверхсекретная информация? Кстати, опыты по радиолокации Венеры, которые проводились одновременно нами и американцами, как раз это и доказывают.

— Кто все это говорит? Чьи у тебя цитаты? Какие такие опыты?

— Темирязьев. Он что — для вас не авторитет? И опыты реальные. Я сам об этом читал.[4]

— Ты что мне хочешь сказать, братец ты мой: знаменитого парадокса близнецов[5] нет и быть не может? — отчаянно допытывается Алесь Андреевич.

— Конечно, нет никакого парадокса… Это все чистейшей воды идеалистическая игра, рассчитанная на дураков.

После этих слов аспиранта оба они замолкают и неподвижно смотрят друг другу в глаза.

Вот тебе и на: аспирант, молоко на губах не обсохло, а уже дураком его считает… Докатились, дальше некуда. Сказал бы он такое года три назад…