Скрипнула входная стеклянная дверь, и на крыльце гостиницы показался мужчина с маленьким черным пуделем на поводке. Спустившись вниз по ступенькам, они оказались на пешеходном тротуаре. Мужчина наклонился, отстегнул поводок от собаки, при этом что-то сказав ей на ухо, и они неспешно направились в сторону Первомайского бульвара.

Дорогие читатели, вы, наверное, уже догадались, что это был никто иной, как доктор Гонзаго со своим пуделем Роберто.

Буквально еще через несколько мгновений входная дверь скрипнула вновь и пропустила на выход невысокого, худенького телосложением парня в черной футболке и синих джинсах. Он покрутил по сторонам коротко стриженной головой, задержал взгляд на удалявшихся фигурах мужчины и собаки и быстро перешел на другую сторону улицы, где в тени деревьев одиноко скучал поджидавший, очевидно его, черный автомобиль.

Из машины тут же выскочили еще двое парней, и, бросая взгляды на удалявшихся мужчину с собакой, они начали между собой негромко переговариваться:

— Ты это чего, блин, не сказал нам, что он с собакой выкатится? — обратился крепкого телосложения парень с коротким ершиком светлых волос на голове к худому парню, только что вышедшему из гостиницы.

— Да ты чего, Филя? Это с какой такой еще собакой? Он был один. Никакого барбоса у него там не было, я те точно говорю, — быстро ответил худенький.

— Ты чего гонишь нам, Шкет? — набычился крепкий. — Я что, ослеп, что ли? И Серый тоже? Они вместе с шавкой выкатились сюда. Ты чем, затылком, что ли, смотрел? Протри зеньки!

— Да вы, пацаны, об чем хоть толкуете? Да провалиться мне вот на этом самом месте! Я же видел, ну вот как вас, что он выходил один, и эта самая сумка, значит, у него в руках была, — испугавшись глазами, обиделся и заныл худенький.

— Ну ты, Шкет, даешь, — фыркнул и постучал себя по лбу здоровенным кулаком третий, самый высокий и самый лохматый, которого называли Серым, — Филя правильно говорит, что они вывалились вместе. Интересно это у тебя получается: мужик, значит, к выходу шел один, а как вышел… так сразу оказался вдвоем… Очень занятно! Ладно, братва, потом разберемся. Надо топать за ними. Но с шавкой, блин, сами понимаете, что дело гораздо хужее. Может такой вой поднять в самый неподходящий момент, что все дело к чертовой матери испортит. Надо чего-то насчет нее срочно мозговать… Слышь, пацаны, а лучше бы всего… так шефа поставить в известность. Он мужик башковитый, вот пусть сам и шурупит.

Они еще немного пошептались. Худенький сел в машину, а двое других быстрым шагом направились вслед за доктором Гонзаго.

А в то же самое время в окнах кабинета директора филармонии все еще горел свет. Несмотря даже на субботу и столь поздний час, рабочий день директора филармонии сегодня заканчиваться явно не желал. Нетерпеливо постукивая кончиками пальцев о крышку стола и поглядывая на стрелки настенных часов, Жорж Бабий о чем-то напряженно размышлял. Лоб его прорезали три глубокие морщины. Было заметно, что он сильно нервничает.

Поднявшись с кресла, он прошелся пару раз туда-обратно по ковровой дорожке кабинета, а затем приблизился к окну и, распахнув его настежь, замер, шумно вдыхая наполненный городскими запахами вечерний воздух. Потом снова вернулся на рабочее место и со скрипом погрузился в объятия вместительного итальянского кресла из черной лоснящейся кожи.

В этот самый момент в распахнутое окно неожиданно влетел крупный мохнатый мотылек, который тут же привлек к себе задумчивый взгляд Бабия. Полетав немного между стенами и предметами и покружившись у источников освещения, он опустился на широкий подоконник и, мелко вибрируя красивыми крылышками, словно в танце, начал беспорядочно передвигаться по поверхности. Бабий некоторое время отупело наблюдал за этим танцем мотылька и только было собрался к нему подойти, чтобы выбросить насекомое за окно, как еще более неожиданно туда же, на подоконник, вспорхнул крупный воробей. Посверкав бусинками глаз на хозяина кабинета, он в три прыжка очутился у танцующего мотылька и, наклонив голову, начал с интересом рассматривать затейливого танцора. Затем громко чирикнул, вплотную приблизился к насекомому и, пару раз отважно клюнув его и ухватив за пухлое туловище, тут же растворился в уличной темноте. Подоконник опустел.

Странное дело, вроде бы совсем обычная, можно даже сказать, житейская ситуация, но она почему-то сильно подействовала на Бабия. У него даже неприятно кольнуло где-то внутри. Он недобро ухмыльнулся, покачал головой и, снова посмотрев на часы, неизвестно для кого тихо проговорил:

— Рраз, и ваша радость закончилась… а наша радость, — он сделал паузу, — настала…

Он снова прошествовал по кабинету, приблизился к зеркалу и внимательно в него заглянул. Но что это? Ему показалось, что отражение в нем было почему-то очень тусклым, нечетким и даже немного расплывчатым, несмотря на то, что в помещении было достаточно светло. Это удивило и озадачило Бабия, и он подумал, что, наверное, просто сегодня здорово устал, раз даже и зрение способно его подвести, что завтра, а вернее уже послезавтра, в понедельник, надо обязательно попросить секретаря как следует почистить специальным раствором это сильно помутневшее зеркальное стекло.

Бросив очередной вопросительный взгляд на часы, Жорж Бабий снял трубку телефона и быстро набрал знакомый номер.

— Привет, Наумович, это я. Ну что, есть ли какие-нибудь новости от твоих подопечных? Нет пока… А то мне уже здесь порядком торчать надоело. Хочется обстановку переменить. Как-то уж очень медленно сегодня развивается ситуация. Ты не находишь? Да, да. Ну, конечно же, потерплю. Куда же я денусь?! Как только, так давай звони. А то нервишки чего-то шалят. Все что-то не так, все нервирует и раздражает. Вот сижу и прикидываю в уме: а не ты ли меня заразил этой противной болезнью, дорогой, после нашего общения днем? Ладно, ладно. Конечно же, шучу. Ну, будем надеяться на благоприятный исход. Пока… — Он положил трубку и откинулся на спинку кресла.

А в это самое время доктор Гонзаго с собакой не спеша проследовали на Первомайский бульвар, где оказались в укромном месте, отделенном от основной части бульвара широким газоном и тремя рядами густых деревьев. Здесь сейчас было много тени и тишины, которые абсолютно не нарушались даже негромкими отголосками человеческой речи.

Гонзаго опустился на пустовавшую там скамейку и, закинув нога на ногу и откинувшись на спинку лавочки, задрал голову вверх, с интересом рассматривая мерцавшие в черной бездне вышины далекие голубоватые звезды. Роберто же, побегав около хозяина, куда-то исчез. В воздухе пахло зеленью и какими-то душистыми цветами, а ночь, как и полагается, уже накинула на это место свое темное покрывало.

Доктор Гонзаго глубоко втянул воздух в себя и, с шумом выпустив его наружу, еле слышно проговорил:

— Эх, как хорошо-то сейчас! Как трагически прекрасен этот поздний весенний вечер! Но, кажется, чего-то в нем явно недостает. Чего-то в этом самом пейзаже не хватает…

И только он успел проговорить, как к скамейке, где он сидел, неожиданно приблизились сразу три темных мужских фигуры. Две справа, а одна, самая высокая, с лохматой головой, с левой стороны. Остановившись буквально в двух шагах от доктора, фигуры замерли, а один из них, что находился справа, самый плотный и широкоплечий, неожиданно спросил:

— У вас закурить случайно, не найдется?

— О, закурить?! Конечно же, закурить! С удовольствием закурить, — засуетился сидевший на лавочке доктор Гонзаго и начал тут же лазить во все карманы брюк и пиджака. При этом фигуры удовлетворенно переглянулись между собой. А доктор даже порылся в своей пухлой сумке, но, как видно, ничего не найдя, хлопнул себя по правому бедру, развел руки в стороны и почему-то весело проговорил: — Закурить, господа, как видите, к сожалению, ничего нет. Абсолютно ничего. — И тут он неожиданно приложил кончики пальцев правой руки ко лбу и воскликнул: — Ой, я совершенно забыл: я же совсем не курю. Ну, хоть убей, не курю! Вот такая вот незадача!.. Да и вам бы не советовал свое здоровьице переводить на такую вредную ерунду: дым в себя пускать и выпускать. Вот уж поистине глупое занятие! Как будто для этого вы только и рождены. Здоровье, — тихонько похлопал он себя по груди, — это ведь подарок судьбы, господа. Испортить его — как дважды два, а вот сберечь — исключительно трудновато. Нужно значительные усилия прилагать. Сужение сосудов, знаете ли, ухудшение кровоснабжения… А в результате — нервы ни к черту, бессонница, прескверный аппетит, больное сердце и легкие, туберкулез или хуже еще того — рак и… прощайте, друзья-товарищи. — Проговорил он скорбно и, сокрушенно покачав головой, закончил монолог свой вопросом: — И ради чего, кажется, ты столько лет спортзал посещал, мышцы накачивал, совершенно непонятно?