– О чем пишут? – спросил я.

– Да как всегда. Не странно ли? Что летом вроде как ничего не происходит?

– И про Луну ничего нет?

– Они там начали обратный отсчет, и все.

Мама посмотрела на меня поверх газеты, нерешительно улыбнулась. Я не хотел, чтобы она так улыбалась.

– Прямо как твое стихотворение, – сказала она. – Обратный отсчет.

Я кивнул, мне хотелось помириться с ней.

– Кстати, можешь ее брать.

– Луну? – Мама засмеялась и отложила газету.

– Машинку, – сказал я.

– Когда она свободна?

– Ну да. Она большей частью свободна.

– Не пишется?

– Пока нет.

– Ты сколькими пальцами печатаешь?

– Двумя.

– Медленно получается, верно?

– А что?

– Хорошо бы, наверно, побыстрее?

Надо быть с нею терпеливым.

– Дело не в быстроте. Надо ведь и подумать немножко, правда?

– Или помечтать.

Сразу после полуночи я тихонько выбрался из дому. Небо посыпало фьорд сахарным песком звезд, а луна размешивала его желтой ложкой. Мы уговорились встретиться возле купален, где была зачалена моторка. Я бежал сквозь чуткую, прохладную темноту. Непобедимый. Хайди уже пришла. Ждала меня. Вся ночь в нашем распоряжении. Я помог ей сесть в моторку, отвязал швартов, врубил движок и сел у румпеля. Мы обогнули Сигнал, где маяк, мертвый маяк, помигал нам и где не стоял Ивер Малт с биноклем, который я ему отдал, и не следил за нами. Мы не хотели никого будить. Шли тихо, словно челнок швейной машинки, что вспарывала и закрывала швы в волнах. Скоро мы уже увидели Илльернет, Стейлене, пролив Дрёбак и Фердерский маяк. Небо по-прежнему сыпало на фьорд сахарный песок, а луна размешивала его в глубине. Хайди села рядом со мной, положила руку на мою, сжимавшую румпель, и мы вдвоем правили туда, куда стремились оба. Я заранее продумал все, что скажу, и все, что затем сделаю. Если не сейчас, то никогда. Я был уверен в себе. Давно не чувствовал такой уверенности. Прислонился к ее плечу. Чудесное начало. Тут я непревзойден. Потом меня заинтересовала ее спина. Спину недооценивают. Спиной злоупотребляют. А ведь спина – самое замечательное, что у нас есть. Я провел пальцами по этому неровному ритмическому столбу. Хайди позволила. Позволила продолжать, с одной рукой на румпеле, накрытой ее ладонью, меж тем как другая рука отправилась в большое путешествие по ее коже, пока что поверху, отрывочными, короткими движениями, которые приведут меня внутрь. Луна все размешивала песок. Мимо прошел грузовоз, железо в воде, два иллюминатора над самой ватерлинией, похожие на белые колодцы, наклоненные к западу, – сперва я думал, что нас качают носовые волны от этого тяжелого ночного судна или сильная кильватерная струя, но качке не было конца, она слабела, и становилось только хуже. Вода и ветер швыряли моторку, мы стояли вольно, среди пены и бурунов, пока все затихало, медленно, но верно, как танец, движения которого замирают одно за другим, пока наконец не расслабляется последний мускул, крайний в мыслях и самый последний в ежедневнике, а одновременно бралась за дело другая сила, беззвучная энергия, которая вращала нас круг за кругом, сперва мягко и соблазнительно, как в добром цирке, в пыли, в воде, так я думал, успел так подумать, потому что мысли уносят меня прочь, в тот раз уже унесли прочь. Хайди потеряла опору и упала на дно, румпель вывернулся из моей руки, я рухнул на Хайди, поднялся, никогда мне не было до такой степени страшно, никогда я не был счастливее. Мы умрем, сказала Хайди. И тут нас ослепили прожекторы. Пришло спасение – спасение и конец. Оттуда звала мама. Берегись! Тетушки едут! Сон покидал меня в манеже аплодисментов и опилок, а я успел подумать: это явь. Тоже явь. Тебя обманули? Ты разочарован? Это могло быть взаправду. Мечты – мое продолжение. Вот так они начинаются, мои мечты.

Берегись! Тетушки едут!

Я стоял на пристани, смотрел, как швартуется «Принц», так называемый отцовский паром, который доставлял мужей соломенных вдов на дачи, где они недолгое время будут наслаждаться летом в обществе своих семейств, а вечером в воскресенье отправятся в обратный путь и снова вернутся в свои конторы, что им определенно по душе. Одеты они в серые брюки, отутюженные стрелки на которых успели размякнуть, и в белые рубашки с огромными, как тракторные колеса, пятнами пота под мышками, лица уже залоснились и покраснели. Они походили на клоунов, эти серьезные мужчины, – на клоунов из летнего цирка. По всей вероятности, то есть почти наверняка, они выпили не по одному пиву в Скансене, набираясь храбрости перед отъездом, а вдобавок придумывая хитроумные оправдания и вранье, ведь мужьям соломенных вдовушек всегда есть о чем соврать, в частности и насчет того, что они пили пиво в Скансене перед отъездом. Словом, была суббота. Среди этих потешных господ находились и Тетушки, круглым счетом четыре, единственные дамы на борту в ту субботу. Они стояли тесной кучкой и с помощью тростей держали ненадежных мужчин на должном расстоянии, хоть я и сомневаюсь, чтобы кто-то из этих людей вздумал добровольно на них наброситься. Как вдруг, откуда ни возьмись, возник Ивер Малт, подошел ко мне, заложив руки за спину, без рыболовных снастей, как всегда босой. На душе у меня стало муторно.

– Папашу своего ждешь, да? – спросил он.

– Угу, и его тоже. А ты не рыбачишь?

– Рыбы у меня достаточно.

– Достаточно? А это сколько?

– Достаточно – значит, на обед хватит. Думаешь, я рыбачу для развлечения?

– А ржавые коляски и сломанные велики? Их-то когда будет достаточно?

– Когда отец решит, что достаточно.

– А когда ему бывает достаточно?

– Редко.

Я опять посмотрел на паром, но папу не увидел, нигде. Обычно он стоял на палубе, махал рукой. Зато обнаружить Тетушек труда не составило. Они протискивались вниз по сходням, а учитывая их возраст и нетрезвость остальных пассажиров, рисковали в давке расстаться с жизнью, если б не вмешался капитан и властной рукой не расставил всех в надлежащем порядке.

– Твой отец сердится на меня? – спросил я.

Ивер только плечами пожал:

– Папаша отходчивый, когда выпивши.

Ивер Малт принес с собой книгу, ту, которую читал на складном стуле. «Моби Дика» Германа Мелвилла. Он дал ее мне. Тяжелая, килограммов восемь. Я совсем приуныл, так как меня не оставляло ощущение, что каждый раз, когда он дает мне что-нибудь, я все больше попадаю к нему в кабалу.

– На что она мне?

– Прочти, дурень. На что еще-то?

– Мне и так достаточно чтения, – сказал я.

Ивер Малт фыркнул:

– А когда тебе его достаточно?

– Когда нет времени на большее.

– Можешь отдать ее кому-нибудь другому.

– А ты сам не можешь отдать ее кому-нибудь другому?

– Ясное дело, могу. Но я ведь уже отдал ее тебе.

– А если она мне не нужна?

– Твоя проблема.

– Моя?

– Только расскажи мне потом, чем она кончается. Кто победит.

– Победит?

– Ну да. Кто победит. Согласен?

– А сам не можешь дочитать?

Ивер помрачнел:

– Неохота.

Он резко повернулся и опять исчез на Сигнале. Я чувствовал себя совершенно жалким и неблагодарным. Но тотчас невольно подумал о другом, увы, тоже неутешительном. Тетушки (с большой буквы) наконец целые-невредимые сошли на берег со своим никчемным багажом, столпились вокруг меня и заговорили наперебой. Они привезли плохие новости. Это я уже понял. Тетушки были большие охотницы до плохих новостей. Особенно если им выпадало их сообщать. Казалось, это придавало смысл их жизни. Ведь в конечном счете больше всего жалели именно их. Плохие новости были как глоток свежего воздуха.

– Твой папа сломал ногу!

И я во весь дух помчался к маме, а Тетушки остались ждать на пристани. Бежал я так быстро, что почти забыл про свою скособоченную ногу. Теперь уже я был дурным вестником. Папа сломал ногу! Папа сломал ногу! И не выказал ли я такую же ретивость, как Тетушки, словно боялся, как бы кто меня не опередил? Еще и калитку не отворил, а уже закричал: Папа сломал ногу! Папа сломал ногу! Мама давным-давно услышала и выскочила мне навстречу, вероятно, вдова Сыщица Гулликсен давным-давно подхватила плохую новость и послала ей дымовые сигналы. Но боже мой! Как это случилось? В той мере, в какой тем летом выяснял все, чему вполне можно верить, я мало-помалу выяснил вот что: папа инспектировал стройку под Экерном, когда подломились леса. Такое случаться не должно, и десятнику грозило увольнение. Однако папа был против. Человек имеет право на ошибку, сказал он и добавил: Даже архитекторы могут ошибиться. И невозможно проектировать дом, не зная, как он строится. Эту фразу он повторил, умирая, много лет спустя, а много лет спустя означает не так давно. Надо знать, как строят дом, только тогда сможешь проектировать. Со своей стороны могу добавить: надо знать и как его сносят. Так или иначе, мама поспешила к мадам Сплетнице Гулликсен, у которой был телефон, и позвонила в больницу или куда-то там еще. После этого мы опять побежали на пристань, где Тетушки силком задержали «Принца».