– Можешь позвонить. Только быстро. Времени в обрез.

Я разменял в киоске пятидесятикроновую купюру на четыре десятки, шесть монет по кроне и восемь по пятьдесят эре, нашел телефон в тесной будке прямо возле туалета. Перелистал телефонную книгу, пропустив страницу с папиным именем, адресом и телефоном. Мамы там не было, хотя чаще всего, почти всегда, на звонки отвечала она. Меня поразила грустная и неприятная мысль, что мамы как бы нет. Нет ее, она существует лишь в моем и папином воображении. Найдя «Женщин и наряды», я набрал номер. Ответила телефонистка на коммутаторе, и я попросил соединить меня с редактором. Соединить она никак не могла. Кто я такой? Фундер, сказал я. Писатель. После долгих препирательств она соединила меня с каким-то секретарем. Я изложил свое дело. Публиковать нельзя, ни под каким видом. Что за стихи? «Промежуточное время»! «Часы на Драмменсвейен»! Меня соединили с редакторшей, пришлось опять начинать сначала.

– Вполне получится, – сказала она.

– Получится?

– Да. Мы не станем печатать, раз ты не хочешь.

– Не станете?

– Конечно не станем.

– Значит, если бы я не снял его, вы бы напечатали?

– Да, хотели. Всем тут очень понравилось твое стихотворение.

Секунду-другую я молча стоял в тесной будке, как долго, я понятия не имел, сжимал трубку обеими руками, пытаясь сложить два и два. Что ж, с такой договоренностью жить можно. Им стихи понравились, но, к сожалению, я не мог допустить, чтобы они их напечатали, пока не мог. Зато знал теперь, что достаточно хорош по крайней мере для «Женщин и нарядов». У меня был секрет, на который я мог опереться, мог укрыться за ним, схорониться в случае чего.

– Наверно, позднее можно будет все уладить, – сказал я.

– Было бы замечательно. У тебя не найдется маленького стихотворения с рифмами? Наши читательницы любят рифмы.

– Возможно. Я поищу. Еще раз спасибо.

Я повесил трубку. Меня приняли. Лифт внутри меня пошел вверх, по всем этажам, от стоп до макушки, потом звякнуло, двери открылись, и я мог шагнуть в небеса. Кстати, я и не предполагал, что во мне столько этажей. Голова шла кругом, того и гляди перевернусь. Наверно, оттого, что меня приняли. Пусть даже всего-навсего в «Женщинах и нарядах». Вот оно, подлинное счастье. Мое счастье. Мне хотелось, чтобы оно длилось. Значит, надо повторить. Писать еще. Остаток жизни я писал еще и еще, чтобы продлить счастье, пока оно не обернулось против меня, не обернулось ко мне пустой страницей.

Тут я сообразил, что не только я норовлю опрокинуться, но и «Оксвалл», ржавое корыто, мой корабль счастья, тоже кренится, а когда я вышел на палубу, мы уже входили в Бунне-фьорд, держали курс на тени и гнилую стоячую воду. Ивер стоял у бухты троса и, увидев меня, засмеялся. Мог хотя бы сказать, что паром отчалил, а мы еще на борту. Но я не сумел разозлиться. Сейчас ничто не могло меня разозлить. И совсем уж странно: я ничуть не нервничал, не нервничал из-за того, что мама будет нервничать, поскольку меня так долго нет, и опять же меня нисколько не волновало, что она станет выпытывать, куда я потратил деньги. Беспокоило меня только, что я вообще не беспокоился. Не как обычно. Я стал рядом с Ивером. Резкий холод поднимался от воды, которая из серебряной стала черной.

– У меня есть два секрета, – сказал Ивер.

– А у меня нет.

– А сколько у тебя?

– Ни одного.

– Ни одного? Врешь! Секреты есть у всех.

– Не у меня.

Ивер посмотрел на меня, во взгляде его сквозило что-то испуганное и жесткое.

– У друзей нет секретов друг от друга, – сказал он.

– Пожалуй.

– Иначе они не друзья.

– Верно.

Ивер достал пачку сигарет, там оставалась всего одна, он закурил ее, медленно и глубоко затянулся, протянул мне.

– Ты прочел книгу? – спросил он.

– Нет еще. Она очень большая, правда ведь?

– Когда прочтешь, расскажешь, как там все было, ладно?

– Почему ты ее отдал, раз еще не прочел?

– Я не умею читать.

Я затянулся разок, голова закружилась еще сильнее, и я не понял толком, не ослышался ли.

– Не умеешь читать?

– Чертовы буквы не стоят на месте. Скачут все время туда-сюда. Черт бы их побрал!

– Может, тебе нужны очки?

– С глазами у меня все в порядке. Так сказал школьный врач.

– Что еще он говорит?

– Что я дурак.

Я кивнул на ящик, где, наверно, хранилось что-то хрупкое, потому что на крышке крупными буквами было написано: осторожно!

– Что там написано?

– Да иди ты! Теперь твоя очередь.

– Моя очередь? В каком смысле?

– Рассказать секрет. Ты тоже дурак?

– Нет у меня секретов.

– Я думал, мы друзья.

– А мы друзья? Вот не знал.

Ивер как бы съежился и стал похож на обиженного малыша. Я пожалел о своих словах. Обычно я так не говорил. Обычно я поддакивал. Обычно со всеми соглашался, насколько возможно. Может, счастье сделало меня таким бесчувственным и неуязвимым, таким высокомерным и холодным? Так действует счастье? Я вспомнил, что сказала Хайди, когда я поинтересовался, почему она не уедет домой, раз боится, как поступит Лисбет: Она моя подруга. Я за нее в ответе. Да, плохой я человек, видимо гнилой до мозга костей. Я добавил, растерянно и не слишком убедительно, как я сам слышал:

– Зато теперь знаю. Что мы друзья, я имею в виду.

– О’кей.

– Может, помочь тебе с буквами?

– Здорово.

– А какой у тебя второй секрет?

– Не скажу.

– Твой брат? Это он – секрет?

Ивер Малт медленно выпрямился, посмотрел на меня в упор. Во взгляде сквозило что-то резкое, мрачное, я толком не понял что, но явно что-то неприятное.

– У меня нет брата. Так что можешь послать его подальше.

– Из-за этого злиться незачем, – сказал я.

– Я не злюсь. Ты меня злым не видал.

Не знаю почему, но, вместо того чтобы придержать язык, я упрямо продолжил:

– Твой полубрат… Это он – второй секрет?

– Да пошли ты его подальше! Нет у меня никакого полубрата!

На миг мне показалось, что сейчас я получу по морде, я попятился, наткнулся на бухту троса и рухнул на палубу. Ивер стоял, возвышаясь надо мной.

– Я все равно знаю твой секрет, – сказал он.

– Стало быть, ты знаешь больше меня.

– Ты завел себе девчонку.

Я рассмеялся:

– Девчонку? Да ни фига! Понятия не имею, о чем ты.

– О той новенькой. Которая приехала вместе с дочкой помощника судьи.

– Она вовсе не моя девчонка.

– А вот и нет. Именно что твоя. Поэтому для меня больше нет места. Так?

Это слово прозвучало как мольба. Так? Голос у него был тусклый, почти неузнаваемый. Я поднялся на ноги, некоторое время смотрел в сторону, и только потом мне хватило духу встретиться с его умоляющим, собачьим взглядом. Лучше бы он разозлился, я бы предпочел злость.

– Конечно есть, – сказал я. – Место для тебя. Вдобавок она мне вовсе не подружка.

Я начал мерзнуть. В тени на горном склоне сидели бледные ребятишки. До меня долетела фальшивая музыка проигрывателя с почти разряженными батарейками. Ивер Малт набрал в грудь воздуху и задержал дыхание:

– Нет. Просто ты сам еще не знаешь. Что она твоя подружка.

Я сидел за машинкой, ждал, что снова появится Хайди, а потому, конечно, не написал ни слова. Невозможно одновременно сочинять и ждать, даже когда ждешь самих стихов, понимай кто может, но я-то, конечно, мало-помалу понял. «Закат Луны» замер. Бумага начала желтеть. Выгорать на солнце. Я выдернул лист из машинки, вставил новый, напечатал заголовок и опять застрял. Хайди не приходила. Как я ни молотил по клавишам, не приходила. К счастью, шел дождь. По крайней мере, не услышу, как мама талдычит, что я должен пойти купаться, ведь летом все купаются, и, если я осенью приду в новую школу бледным, как покойник, все подумают, что на каникулы я никуда не ездил, а значит, у нас нет средств, а уж этого ей, понятно, совсем не хотелось. К тому же я полагал, что большинство на французской линии такие же бледные, и если я не буду достаточно бледным, то заключу с Тетушкой Соффен уговор заработать значок за плавание в уксусе. Выходил я только в туалет или спускался по утрам к почтовому ящику за газетой, а еще дважды в неделю приносил коробку с колониальными товарами, которую торговец ставил у калитки, и выносил пустую коробку, в смысле – когда полная пустела. Мама временами ходила к вдове Суета Гулликсен позвонить папе, узнать, как он себя чувствует. У него дела шли неплохо. Нога срасталась, но, вообще-то, больше всего пострадала стопа. Я все сидел за пишмашинкой и не писал. Мечтал только об одном – услышать визг ржавой калитки и увидеть на дорожке Хайди. Но слышал лишь грузовозы, такие тяжелые от цемента и железа, что шли они чуть ли не под водой.