Думая об Эльжбете, Мруз как-то по-новому представил себе свою работу в училище. Ведь теперь он будет воспитывать молодежь, учить ее защищать те идеалы, за которые отдала жизнь его Эльжбета…

Как Брыла и обещал, он внимательно прочитал собранные членами редколлегии заметки. Кроме указанных им тем набралось еще кое-что. Шутки, сатирические строчки по поводу недобросовестной чистки оружия. Хорунжий высказал свое мнение:

— Заметки об аграрной реформе, Июльском манифесте и братстве по оружию хорошие, последняя даже очень хорошая. Стишки тоже можно поместить. А вот материал о факте дезертирства явно не удался. Желательно, чтобы ее написал не член редколлегии.

— Но никто не хотел, — пожаловался Ожеховский,

— Мы еще вернемся к этому. Давайте сначала поговорим о содержании самой заметки. Все ее читали?

— Так точно. Я давал товарищам почитать, — подтвердил автор.

— Мне кажется, что эта заметка, написанная по принятому шаблону, может пригодиться для газеты любой армии мира. Переведи ее на немецкий, и она могла бы появиться в какой-нибудь фашистской газете, на английский — у англичан и американцев. И везде она бы подошла. Везде, но не в такой армии, как наша, в народной армии.

Ожеховский искренне недоумевал:

— Но почему?

— Сейчас объясню. Но давайте сначала подумаем над самой сутью дезертирства. Ведь такие случаи бывают в каждой армии, верно?

— Да, — согласился Ожеховский.

— Чаще всего причина этого — нежелание участвовать в войне, боязнь умереть. Так? Когда же солдаты понимают, что их посылают на фронт для защиты интересов кучки капиталистов, дезертирство приобретает массовый характер и является одной из форм революционной борьбы. А теперь скажите, можно ли назвать случаи дезертирства в нашей армии формой борьбы?

Курсанты молчали. Наконец Ирчиньский решился:

— Ну нет…

— Почему?

— Тут другие мотивы.

— А какие?

— Ну, политические… реакционные.

— Как вы это понимаете?

— Очень просто. Дезертировали, потому что враждебно настроены к демократическому строю.

— Правильно, — согласился Брыла. — Вот в этом и суть. А Ожеховский пишет обо всем, но только не об этом. Об «опозоренном мундире, верности знамени, проявлении трусости». Все это только слова, а вопрос должен быть поставлен иначе. Дезертир — это враг. Против кого он повернет оружие, которое забрал с собой? Против рабочих, крестьян, против власти трудящихся. В защиту чьих интересов? Капиталистов и помещиков, всех тех, кто выступает против народа. Понимаете, Ожеховский? Или взять другой вопрос. В вашем взводе курсанты не захотели написать об этом. Не верю, чтобы курсанты взвода были солидарны с дезертирами. За исключением, может быть, отдельных лиц. Возможно, ребята еще не умеют высказать, обосновать свое мнение. Это свидетельствует о недостаточной политической зрелости. Понимаете? Какой же отсюда вывод?

Брыла изучающе поглядел на сосредоточенные лица курсантов.

— Наша газета должна вести пропаганду и в этом направлении. На вашем месте, Ожеховский, я поступил бы так: сначала постарался организовать широкое обсуждение случая дезертирства. Думаю, что равнодушных не будет. Если все же никто не захочет написать статью, можете написать сами. Просто расскажите о том, как прошло обсуждение. Когда ваши товарищи увидят в газете высказанные ими мысли, они почувствуют себя как бы соавторами. Попытаются написать и сами.

Совет Брылы пошел всем на пользу. В тот же вечер Ожеховский принес длинную заметку, живую и интересную, написанную тремя курсантами.

Газета вышла вовремя. Ее вывесили утром рядом с красочным плакатом Кшивки. Около нее сразу же образовалась толпа. Брыла отметил с удовлетворением, что газета заинтересовала батарею.

Первые часы занятий в четвертом взводе Брыла рассказывал об экономической отсталости Польши и ее причинах. Затем курсант Клепняк, обычно неразговорчивый, рассказал о забастовке в «Семперите».

В противоположность Слотницкому, строгому и официальному, Брыла старался придать беседам свободный, непринужденный характер. Садился за какой-нибудь стол, чтобы быть поближе к курсантам, и задавал вопросы, поправлял ответы.

Ребята привыкли видеть преподавателя на кафедре, что создавало определенную дистанцию между ним и курсантами. Брыла на своих занятиях отказался от этого.

Во время такой оживленной дискуссии в аудиторию вошел Лис. Хорунжий отдал рапорт.

— Какая тема занятий? — спросил Лис.

Брыла смутился. Уже несколько дней он вынашивал идею прочесть лекцию о международном капитале и его влиянии на формирование структуры народного хозяйства Польши. Он решил также посвятить очередной номер газеты теме: «Почему мы боремся за национализацию тяжелой промышленности и аграрную реформу?» Одновременно, правда, была запланирована беседа о роли магнатов в Польше до ее разделов. По этой теме, в которой Брыла был не очень-то силен, он готовился по материалам популярной литературы. Хорунжий понимал, что большинство курсантов уже читали широко распространенную в армии брошюру на эту тему. Он колебался: либо, как Слотницкий, зачитать брошюру, добавив несколько общеизвестных фраз, и на этом закончить, либо провести занятия на другую тему.

Брыла хотел было посоветоваться с Лисом по этому поводу. Но, вспомнив с его педантичности, подумал: «Он наверняка заставит провести плановую беседу о магнатах».

Учитывая это, Брыла старательно записал в своей тетради, не предназначенной для чужих глаз, тезисы подготовленной им лекции о международном капитале… Он никак не ожидал, что заместитель командира дивизиона явится на занятия. А Лис уже стоял на кафедре и требовательным тоном обратился к Брыле:

— Покажите ваши тезисы.

Склонившись над журналом, он прочитал запланированную тему занятий — о «злосчастных» магнатах.

«Вот влип! — со злостью подумал Брыла. — Зачем было записывать в журнал другую тему?» И попытался объяснить:

— Я подготовил занятие на другую тему…

Лис взял тезисы, пролистал пару страниц, поглядел на Брылу, снова просмотрел несколько страниц. Отложив тетрадь, решительно сказал:

— Занятия я проведу сам. Потом поговорим…

Хорунжий сел за последний стол. Слушая невыразительный, монотонный голос Лиса, пересказывающего содержание известной брошюры, он с беспокойством подумал: «Теперь скандала не избежать… Надо было вести занятия по плану».

Когда офицеры покинули аудиторию, среди курсантов вспыхнула перепалка.

— Честно говоря, ребята, наш политрук мне нравится, — уверенно заявил Барчевский.

— Откуда вдруг такая любовь? — поморщился Целиньский. — С первого взгляда?

— Парень что надо. Сразу видно.

— Что же ты в нем увидел? Политрук, и все…

— Да разве сравнить его со Слотницким и даже Лисом?

— Не вижу никакой разницы.

— Как это не видишь?

— Разница, может быть, только в том, что Брыла лучше подготовлен…

— Брось ерунду пороть! Это идейный борец! Как можно сравнивать его со Слотницким?

— А что это ты в таком восторге? Может, он и тебя уже перековал на свой лад?

— Что это значит — «перековал»? Если он прав, то я признаю это…

— Ага! — сверкнули злостью глаза Целиньского. — Вы только послушайте его, ребята! Наступили нашему аковцу на хвост, так он со страху уже перекрасился.

— Ничего подобного! Просто знаю, как было дело…

— Значит, уже по-другому запел? — Целиньский сменил тон и заговорил теперь с язвительной ухмылкой: — Вот что значит умело поставленная пропаганда. Сразу видны ее результаты. А Барчевский просто трус. Получил, видимо, по мозгам и теперь дрожит за свою шкуру.

— Глупости говоришь! — возмутился Барчевский. — Еще раз говорю, если он прав…

Но Целиньский оборвал его:

— Теперь понятно! Надо быть осторожным с такими, как ты.

Такого оскорбления Барчевский уже не выдержал. Сжав кулаки, он бросился на Целиньского. Вмешался заместитель командира взвода.