Москвичи дежурили на крышах во время авианалетов, чтобы гасить зажигательные бомбы. На некоторых домах были установлены зенитки. Люди научились отличать звук «хенкеля» от «мессершмитта». Штурмовики пикировали с устрашающим воем, почти задевая крыши, чтобы сеять смерть. Охотились на всех без разбора – на детей, стариков… Бомбардировщики, наоборот, парили высоко в небе. Их мерный, даже умиротворяющий рокот, однако, предупреждал, что вот-вот раздастся губительный свист падающих бомб.
Окна заклеивали наперекрест бумажными лентами, чтобы их не разбило взрывной волной. По вечерам и ночам соблюдалась светомаскировка. Далеко не все москвичи переносили бомбоубежища. Там была страшная духота, отголоски взрывов терзали душу. Так что многие предпочитали во время воздушной тревоги дежурить на крышах, хотя бы просто грозя кулаком вражеским самолетам.
Лихо отбросив к столице обескураженного противника, немцы стали действовать со своим обычным педантизмом. Бомбардировки упорядочились: теперь они каждую ночь бомбили Москву в одно и то же время. Москвичи успевали подготовиться к налету загодя. Еще до того, как зазвучит сирена, матери с детьми уже направлялись к станциям метро, ставшим убежищами. Некоторые тащили чемоданы, узлы, детские игрушки. Если налет затягивался, люди там и спали прямо на полу на каких-нибудь подстилках. Разрывы бомб сюда почти не доносились. Приходилось терпеливо ждать, когда после сурового сообщения: «Граждане, воздушная тревога» в громкоговорителе наконец прозвучит спасительное: «Граждане, угроза воздушного нападения миновала».
Тогда можно было подняться наверх. После авианалета Москва казалась будто оцепеневшей от ужаса. Горели дома. Люди тревожно вглядывались в темноту, пытаясь понять, цел ли их собственный. Уже летом москвичек отправили копать противотанковые рвы. Собственно, предполагался один длиннющий ров на многие километры. Вручную, лопатами, женщины перекидали тысячи тонн земли. На работу сгоняли всех, от студенток до старух с мозолистыми руками. Там были и солдатские вдовы, и жены – некоторые из них проводили мужей на фронт наутро после первой брачной ночи.
Над городом висели аэростаты противовоздушной обороны. На некоторых улицах возводились баррикады. Из городского транспорта ходили одни трамваи. Почти исчезли легковые машины, только грузовики, перевозившие противотанковые ежи, ползли к западным окраинам столицы. Мавзолей и Большой театр были укрыты гигантскими брезентовыми чехлами, чтобы не стать мишенью для вражеских бомб.
Каждую ночь лучи прожекторов обшаривали небо, дотягиваясь до подбрюший аэростатов, украшенных огромными красными звездами. Лишь только в луч попадал самолет, начинался сущий ад. Не переставая били зенитки, трассирующие пули испещряли тьму яркими полосами. Все напоминало картину какого-то обезумевшего сюрреалиста. Ночь курилась дымками. Когда зенитчики попадали в цель, раздавался характерный звук, самолет тут же вспыхивал и устремлялся к земле, оставляя дымный след. Иногда сразу после этого в небе распускались зонтики парашютов. А на крышах люди вопили от восторга.
Тем временем фрицы продолжали наступать. Уклончивые сводки по радио вселяли беспокойство. Сразу, как началась война, у советских граждан были изъяты все радиоприемники. Остались только радиоточки, которые, как и громкоговорители в метро и просто на улицах, сообщали официальную информацию. Верней, вместо информации оттуда неслись призывы сражаться с врагом до победного конца.
Москвичи больше доверяли людской молве. Им уже было известно, что пали Минск, Киев, Смоленск, а Ленинград взят в кольцо блокады. Затем пала Одесса, немцы вторглись в Крым. По Москве носились панические слухи. Поговаривали, что фашисты взяли в плен миллионы красноармейцев; что, поскольку страна теперь лишилась украинских черноземов, всех ждет голодная смерть.
Немецкие танки неуклонно приближались к Москве, километр за километром. Была объявлена эвакуация детей до пятнадцати лет. На перронах московских вокзалов толпились отчаявшиеся матери и плачущие дети. Товарные поезда увозили эвакуированных на Урал, в Сибирь, в Среднюю Азию.
Марина, как и едва ли не все москвичи, жила в коммунальной квартире, народ их прозвал «коммуналками». Ее дом на Первой Мещанской недалеко от Ботанического сада, до революции вполне респектабельный, был буквально набит жильцами. Прежние гостиные разгородили на клетушки по девять-десять метров, где теснились целые семьи. Марине можно было позавидовать, что ей досталась отдельная комната. Но Маринино уединение продолжалось ровно до той августовской ночи 1941-го, когда угол ее дома задела бомба, разрушив три верхних этажа. А весь фасад обвалился сразу после отбоя: взорвался газ. Занялся пожар, который удалось погасить, когда квартиры уже выгорели.
Весь Маринин небогатый скарб погиб в огне. На месте ее комнаты покуривались вонючие дымки. С раннего утра Маринины соседки начали рыться в пепле и головешках. Отчаяние придало им силы запросто ворочать обломки стен. Руки не чувствовали ожогов. Слезы вымывали длинные бороздки на закопченных щеках. Казалось, их глаза тоже подернуты пеплом.
Марине же не хотелось ни плакать, ни перебирать обломки. Да у нее попросту и сил не было. Она как раз возвращалась домой после того, как почти месяц копала противотанковый ров. У нее даже пальцы не сгибались, а все ладони были усеяны кровавыми волдырями, натертыми черенком лопаты.
Ее руки уже давно кровоточили, но день за днем ей все равно приходилось копаться в глине. Иногда эта пытка делалась невыносимой. Она только и мечтала, встав на колени, погрузить свои пылающие руки в рыхлую землю, как тушат головешку. Слезы застилали глаза, дыхание прерывалось.
Но ведь и другим женщинам приходилось не лучше. Некоторые из них вслух поносили фрицев, чтобы себя подбодрить. Однако ни единая не сбежала. Дезертиршу совесть мучила бы еще сильней, чем кровавые мозоли. Каждое утро они вновь брались за лопаты. Болели не только руки, все тело. Женщины плавно сгибали плечи к самому животу, словно их мучила тошнота, потом медленно разгибались. Они колыхались, как волны на озерной глади.
Теперь даже мысль, что надо переваливать кирпичные обломки и балки, приводила Марину в ужас.
Так ли уж много она потеряла? Чемодан с одеждой, стопку книг, несколько безделушек, хранящих память о ее безрадостном прошлом. Да еще сценарии отснятых фильмов, где она только мелькнула. Стоило ли ради этого надрываться?
Марина даже испытала чувство облегчения, что избавилась от комнаты, где столько лет провела затворницей. Она была для Марины вроде тюремной камеры. Жизнь в коммуналке вообще не сахар. Постоянно вспыхивали склоки. Поводом могло послужить все что угодно: сундук, выставленный в коридор, несколько лишних минут, проведенных в ванной, не выключенный свет на кухне. Так что Марина вовсе не страдала, потеряв свою комнатушку, куда к тому же в любой миг могли нагрянуть «кожаные плащи». Вот почему за последние десять лет Марина к себе не пригласила ни одного мужчину. А уж кого-то оставить на ночь ей даже в голову не приходило.
За эти долгие годы у нее было несколько романов. Если так можно назвать считаные встречи украдкой. Раз-два, все по-быстрому – и разбежались. Марину это вполне устраивало. Ее ужасала перспектива проснуться рядом со спящим любовником – хватило ночи в кремлевском кинозальчике!
Покинув пепелище, Марина направилась в соседний Ботанический сад. Там она легла на скамью, подложив под голову сумку и скрестив руки на животе. Марину можно было принять за нищенку, каковой, собственно, и была. Тощая, плохо одетая, с потрепанной кожаной сумкой, на которую она пристроила свою нечесаную гриву. В сумке хранились все ее богатства – документы, продуктовые карточки, блокнотик, рваные перчатки, пара книжек, скомканный платок, да еще пудра и губная помада, уже давно остававшиеся без применения.
Собирались тучи, при этом ни ветерка. Духота предвещала грозу. Над крышами еще вился дымок от пожара. Женщины, с которыми она много лет прожила бок о бок, уже разгребли свои завалы и теперь брели кто куда в поисках пристанища. Сквозь решетку сада было видно, как некоторые толкают перед собой тележки, другие катят детские коляски или дребезжащие велосипеды. Чтобы спасти уцелевший скарб, годился любой транспорт. Марина могла бы к кому-то из них присоседиться. Сами нищие, они наверняка помогли бы той, кто потерял вообще все. Но Марина не шевельнулась. Не возникло и мысли им что-нибудь крикнуть на прощание. У нее оставалось единственное желание – спать.
