И вдруг через несколько дней я получаю письмо, почерк на конверте незнакомый. Читаю. Боже мой! Что это? «Я читал и перечитывал Ваш рассказ… Я плакал… Да, я плакал. Это не только хорошо, это прекрасно…» Я была одна в квартире, мне не с кем было поделиться. И я тоже плакала и бегала по комнате и ужасно страдала и повторяла: — Плакал? Прекрасно? Это не сон? — Это письмо я сохранила. Это было начало моего настоящего писательства[39]. Следующие рассказы я уже подписывала своим настоящим именем: Л. Авилова. Так хотел Тихонов, который стал у нас часто, очень часто бывать и вскоре даже нанял себе квартиру в доме рядом с нашим, и уже нельзя было провести дня без него. А я-то думала — бусы.
Другое мое торжество, но уже без слез (дальше вообще дело обходилось уже без слез) было издание моей книжонки «Счастливец»[40]. Устроил это издание в «Вестнике Европы» Василий Юрьевич Скалон[41]. Главное, что он устроил и почему я могла издать книгу, было то, что ее издали в кредит, без гроша денег. Как только она вышла, я почувствовала себя именинницей: принимала похвалы, поздравления, читала хвалебные рецензии. В Русских ведомостях написали мало, но так лестно, что Нат[алья] Ник[олаевна] Скалон сама привезла мне рецензию как дорогой подарок.
Но самое для меня приятное было то, что неожиданно явился ко мне директор газеты «Сын отечества» Сергей Николаевич Кривенко и пригласил меня сотрудничать. Приехал он вечером, сидел долго и с тех пор принял меня под свое покровительство. Я тут же дала ему какой-то рассказик, который сейчас же появился в газете.
Эту газету с добродушной насмешкой называли «честным покойником» за ее очень выраженное направление и чрезвычайную уравновешенность, мертвенность, неторопливость и неталантливость. Антон Павлович Чехов был очень недоволен моим вступлением в ряды ее сотрудников и пророчил, что я неминуемо увлекусь тенденцией, высушусь и погибну.
Эта редакция все-таки стала мне близкой, и когда она стала устраивать «чаи», я попала в литературное общество. Между прочим я стала встречаться с Иваном Алексеевичем Буниным, который был тогда еще очень молод. В «Сыне отечества» он не писал, но «чаи» были соединенные, и собирались не в редакции газеты, а вот даже не помню где.
Часто у меня бывал сотрудник «Сына отечества» Городецкий. Это был протеже Кривенко. Очень мало грамотный, продавец газеты, кажется, в Киеве, он бегал по улицам, зарабатывая гроши (так он мне рассказывал). Кое-как и кое-чему получился, стал сам писать и под покровительством Кривенко сделался постоянным сотрудником «Сына отечества»… <…> Он часто говорил о самоубийстве, о невозможно тяжелой жизни, о какой-то любви… Я предполагала, что он влюблен в Яворскую, и он сознавался в этом (Яворская косила свои жертвы десятками), но потом я стала предполагать, что он что-то врет… Потом он стал издателем газеты «Копейка», стоял во главе всего издательства и разбогател неимоверно. Как-то он обедал у нас в Москве, и я поражалась: до чего богатство меняет людей:… во всей фигуре его разлилось спокойствие, солидность. Наобещал он мне с три короба, но ничего не сделал и на мои недоумевающие письма не отвечал. А теперь он умер. Все-таки интересный был тип. Звали его Михаил Борисович. <…>
Не помню я никаких годов. Помню последовательность. Сотрудничая в С[ыне] О[течества], в Севере, в Ж[ивописном] Об[озрении] и Народной Читальне, я представила свою кандидатуру в Союз писателей. Комитет сперва обсуждал кандидатуру, потом следовали выборы. Неодобренные комитетом никогда не выбирались. Но мне не страшно было: очень уж я была безобидна, незначительна. И, конечно, меня приняли. Я пошла вносить свой членский взнос и получать членский билет. Помещение было на Невском, недалеко от Николаевской, а мы жили тогда на Николаевской (д. 75, кв. 11). Когда я вошла в помещение союза, меня встретил изысканно вежливый, красивый, бритый человек средних лет, сделал все, что нужно было сделать, проводил меня до дверей. «Вы видели нашу залу? Вот она. Милости просим по пятницам». Я вышла в недоумении: отчего какой-то артист говорит: «наше» помещение? приглашает? Но вскоре оказалось, что это совсем не актер, а Петр Николаевич Исаков, председатель союза.
…В первую же пятницу меня постигла неудача. Я долго собиралась идти, волновалась с утра, боялась опоздать, боялась прийти слишком рано и, наконец, вышла из дому как раз вовремя, с тем расчетом, чтобы не прийти из первых и не войти в переполненный зал. Поднималась по лестнице с другими членами союза, зная, что это члены, так как они спрашивали у швейцара, на каком этаже помещение, где раздеваться: внизу или в союзе? Все шло прекрасно. Но когда я вошла в переднюю, то увидела, что в столовой за накрытым столом сидит шумная веселая компания и пьет чай; что в зале ходят и разговаривают, что вообще людно и оживленно. Быстро прошел из одной двери в другую Исаков, но я не увидела больше ни одного знакомого лица. И тогда мне пришло в голову: а зачем я пришла? кому я нужна? для своего удовольствия пришла? Так хорошо удовольствие, если я мучительно желала лучше провалиться куда-нибудь, чем увидеть недоумевающие взгляды, обращенные на меня. Что же я здесь буду делать? Забьюсь куда-нибудь в угол и буду хлопать глазами? А если я и угла свободного не найду? И недолго рассуждая, я пустилась в бегство. Как же я бежала вниз! Вышла на улицу и обрадовалась и очень огорчилась. Если я один раз не решилась войти, то решусь ли я когда-нибудь? И, если решусь, то все-таки это будет мучительно. И что я так ждала этой пятницы? и что я скажу дома Мише? Шла я и вздыхала. Я думаю, что застенчивость — это какая-то черта некультурности, недисциплинированности. Сознание неумения выйти из того или другого положения. Непривычка вращаться в обществе. А я от застенчивости очень страдала всегда и, чтобы побороть ее, принимала важный, гордый вид. А сама чувствовала, как у меня деревенели ноги и подергивались плечи и голова. От застенчивости надо отучать с детства. Это будет услуга на всю жизнь.
Почему-то вспомнилось, как давно, очень давно, когда мы с Ниной были у Феди в Телятинках[42] и Лев Николаевич пригласил нас в Ясную обедать, С[офья] А[ндреевна] спросила меня: — Что такое застенчивость? По-моему, это излишек самолюбия, — сказала она. Я не согласилась, но определить не смогла. Теперь я знаю наверное: это сознание превосходства окружающих (одного лица или целого общества). Я проверяла это чувство на себе в течение всей жизни. Никогда я не была так неловка в молодости, как на тех вечерах, где я была одета хуже других. Никогда я не была глупей, чем когда я говорила с умными людьми. Я знала, где что нужно, и если этого нужно у меня не хватало, я никогда не могла преодолеть мучительного стеснения. У меня не было ничего, что успокаивало бы меня, а я знаю очень многих, которые чувствуют какое-нибудь одно свое преимущество, черпают в нем силу и поэтому никогда не теряются. Красивые женщины в большинстве случаев считают, что их наружность все оправдывает. Талантливые, ученые женщины, которые «признаны», не боятся привлечь на себя внимание несоответствующим туалетом, необдуманными словами. Они знают, что все сойдет, все сумеет объясниться. Плохо таким, как я. Ничего у меня не было бесспорного, неотъемлемого, признанного, а все-таки я всегда и везде обращала на себя внимание, никогда не проходила незамеченной. И всегда чувствовала, что от меня чего-то ждут. Чего-то, что я оправдать не смогу ни наружностью, ни умом, ни талантом. И всегда чувствовала, что я проваливаюсь. И чем больше это чувствовала, тем глубже проваливалась. Ну провалилась бы, и конец! Но конца так и не было: как-то меня поддерживали, поднимали, и опять я была на виду.
Боборыкин[43], Вейнберг[44] и Исаков. Три Петра. Они говорили мне: положитесь на нас, как на каменную гору. Ведь Петр — это камень. Вейнберг, впрочем, только один раз взялся поддержать меня, но и то неудачно[45]. Боборыкин и Исаков действительно стояли за меня горой. Это были настоящие друзья. Как-то я сказала Петру Дмитриевичу Боборыкину: — А у меня только что был Петр Николаевич [Исаков]! — Боборыкин фыркнул: — Вас посещает этот «испанский дворянин»? — А в другой раз Исаков спросил: — Правда, что к вам зачастила «Адамова голова»?
