Придя на свой командный пункт, генерал тут же отпустил своих офицеров и адъютантов. Вместе с полковником он решил подготовить приказ об оставлении нетранспортабельных раненых, которые не могли самостоятельно ходить, в районе Шандеровки. Затем он попросил Фуке составить список врачей, санитаров и священников, которые должны остаться с ранеными.

Между тем сумерки еще больше сгустились. Пока Фуке писал, Штеммерман зажег свет и, встав, потянулся. Все, что можно было сделать, он сделал. После этой работы генерал почувствовал прилив прежней силы, которая всегда побуждала его к активной деятельности. Генерал задумался. Сейчас ему захотелось получить самые последние данные о противнике, чтобы иметь полное представление об обстановке. На совещании это казалось ему делом второстепенным. Он решил пройти в оперативный отдел, чтобы на месте выяснить все, что его интересовало, просмотреть последние разведывательные сводки и сообщения с мест о возможном изменении сил противника. Если последние сводки подтвердят, что на участке, где будет прорываться Гилле, располагаются более слабые силы русских, чем на участках перед двумя другими колоннами, он не успокоится до тех пор, пока не произведет перегруппировку всех своих сил. «Я должен сделать перегруппировку и клянусь, что сделаю!» Накинув на плечи шинель, генерал открыл дверь. Однако далеко уйти ему не удалось: шагов через десять дорогу генералу загородили две огромные фигуры телохранителей Гилле, вынырнувшие из темноты. Один из них сказал, что группенфюрер желает говорить с генералом и сейчас прибудет на КП.

Штеммерман молча вернулся к себе, стараясь сделать так, чтобы Фуке не понял, что генерал, собственно говоря, находится под арестом.

Спустя некоторое время действительно приехал Гилле. Увидев на КП полковника Фуке, группенфюрер с подчеркнутой вежливостью сказал генералу, что он хотел бы поговорить с генералом конфиденциально. Дипломатичный Фуке положил на стол генерала проект приказа и удалился.

— Скажите мне, — начал Гилле, — о чем вы думали сегодня утром, когда давали радиограмму в штаб?

— Что за вопрос? Она уже передана.

— Передана, но не отвечает положению на данный момент. Вы должны послать в штаб новую радиограмму.

— Выберите для этой цели кого-нибудь из своей конюшни! И позаботьтесь лучше о том, чтобы мне на стол положили последние разведсводки!

Гилле пообещал прислать сводки, а затем начал осторожно давить на самое слабое место генерала. Он сказал, что утренняя радиограмма сейчас уже никому не поможет — ни солдатам Штеммермана, ни ему самому. Помощи извне они все равно не получат, а генерал этим лишь подорвет боевой дух 3-го танкового корпуса, находившегося под Лисянкой, так как поставит успех под вопрос. Пострадают прежде всего сами солдаты, а этого-то генерал и не желает. Гилле нужны были и генерал, и его новая радиограмма, которая помогла бы ему активно воздействовать на смещенного командующего. Гилле понимал, что без Штеммермана ему вряд ли удастся прикрыть прорыв и осуществить его.

Штеммерман подавил в себе презрение к садисту в очках. Быть может, позже, при допросе в ОКБ, Гилле не будет наговаривать на него. Правда, в это генерал не очень верил. Штеммерман допускал, что новая радиограмма, составленная в духе Гилле, возможно, и поможет хоть в какой-то степени танкистам Брайтса.

Генерал взял бумагу и написал: «Группа Штеммермана в состоянии прорвать фронт противника на своем участке, но осуществить второй прорыв на участке 3-го танкового корпуса она уже не сможет».

Гилле, прочитав текст, хотел найти и для второй части радиограммы генерала оптимистическое выражение, но, заметив, что генерал вот-вот снова вспылит, отказался от этого. Дав генералу радиограмму на подпись, Гилле тут же отправил ее на пункт связи. Увидев проект приказа, подготовленный полковником Фуке, группенфюрер наморщил лоб.

— Генерал, почему вы делаете подобные шаги за моей спиной? — Тон у Гилле был укоризненный. — А суть дела такова: вам же самому станет нехорошо при одной только мысли, что беспомощные тяжелораненые попадут в руки большевиков, которые их бесчеловечно уничтожат.

— Раненых, — твердо начал генерал, — при любых условиях необходимо оградить от опасностей.

— Но самой большой опасностью для них будет то, что предлагаете вы! Это же безответственно!

— Я не собираюсь спорить с вами о том, что безответственно, а что нет. Мое личное чувство ответственности по отношению к раненым запрещает мне втягивать их в операцию, успех которой далеко не в последнюю очередь будет зависеть от темпа ее проведения.

— Раненые находятся в третьей правой колонне… — Гилле хотел, чтобы Штеммерман откровенно изложил ему свою точку зрения.

— Вот именно! — оживился генерал. — Правая колонна и без того теряет свою мобильность из-за обозов, а если в нее вольются повозки с ранеными, она вообще потеряет все шансы выйти в район Лисянки.

Штеммерман в этот момент, видимо, забыл о том, кто находится перед ним. Он начал объяснять, что большинство тяжелораненых нетранспортабельны и, по мнению врачей, вообще не перенесут «прыжка в район Лисянки», как и многие легкораненые. Всю тяжесть прорыва удастся вынести лишь немногим из них.

— Именно поэтому я приказал оставить здесь всех нетранспортабельных тяжелораненых и всех легкораненых, которые не в состоянии самостоятельно передвигаться. Пусть они остаются в районе Шандеровки, — закончил генерал свое объяснение, кладя руку на проект приказа, написанный полковником Фуке.

— Вы приказали? — Гилле вскочил как ужаленный. Находясь на совещании командиров, он был уверен, что твердо держит власть в своих руках, а тут столь странное самоуправство! — Мне очень жаль, но я еще раз должен напомнить о приказе ОКБ.

— Группенфюрер! — Генерал рывком сбросил шинель с плеч и встал. — В интересах наших войск я прошу вас оставить мне свободными руки! Дайте мне довести эту операцию до конца! У нас еще есть время, чтобы изменить план. Три колонны… Это же неслыханно… Это просто преступление!

Лицо Гилле словно окаменело. Даже в приказе о раненых он разглядел тайное намерение генерала сделать так, чтобы часть еще боеспособных сил попала в русский плен. Мало того, что Штеммерман выступил против его приказов, он даже дерзнул критиковать его план прорыва. Нет, этому человеку ни в коем случае нельзя доверить командовать прикрытием отходящих войск; Штеммерман потом в ОКБ разнесет в пух и прах его самого, Гилле, и то, как он руководил проведением всей операции. Как только генерал закончил говорить и выжидающе уставился на группенфюрера, тот, охваченный порывом честолюбия и желанием поскорее провести задуманную им операцию, молча схватил приказ о раненых и, разорвав его на мелкие куски, бросил обрывки на стол.

— С сего момента вы с моего милостивого разрешения должны немедленно покинуть командный пункт, — холодно сказал он.

Последние двое суток обер-лейтенант Фехнер почти полностью провел под открытым небом. Спал он не более двух часов: то в грузовике, то в сарае, а в лучшем случае — на сыром полу в каком-нибудь доме без единого окна. Перевязочный пункт все время переводили на новое место, поближе к западному краю котла. На всех дорогах и в населенных пунктах Торстен спрашивал о своем отце и генерале Штеммермане. Его беспокойство росло день ото дня. Ему казалось, что он попусту тратит время с тех пор, как перешел линию фронта.

Сейчас раненых расположили на большом колхозном дворе в Шандеровке — кого в амбарах, кого под крышей пустого сенохранилища. Со вчерашнего дня раненым не давали ничего горячего. Фельдфебель санитар Поленц, как мог, старался утешить раненых.

Несмотря на боль в левой руке, Торстен помогал санитарам. Он принес дров, и санитар разжег костер, на котором удалось вскипятить воды. Поскольку бинты давно кончились, Торстен обошел близлежащие хаты и принес оттуда занавески, нижнее белье. Они разрезали все это на полоски, чтобы использовать вместо бинтов. Фехнер раздал тяжелораненым шинели, одеяла и плащ-палатки товарищей, которых полковой священник Борн уже отпел в последний путь.