— Хлеб? Сухой хлеб? — уточнила Эльза.
— Сухарь, — подтвердил я.
— Зачем?
— Мне было лет на пять меньше, чем сейчас тебе. А ей, — Мария кивнула на дверь, ведущую в кухню: — ей еще меньше, — семнадцать. Я любила. У меня был сын… — голос ее задрожал, и, уронив голову на ладони, она зарыдала.
Нет, я больше не вынесу эту пытку. Ничего, ничего не хочу, только увести отсюда Эльзу. Схватив за руку, я потянул девушку к двери, но она не сдвинулась с места.
— Подожди, Олег, нехорошо убегать, когда им так плохо, подожди.
Мария подняла на нас заплаканные глаза и прошептала:
— Крошку… Совсем еще крошку, двухлетнего, сожгли… В топке сожгли. Эти изверги…
Эльза внимательно слушала ее, только подрагивающие губы выдавали ее волнение.
— Перед тобой не я, не Мария Сурко! Только тень от нее. Мне было восемнадцать, когда я попала туда. А в двадцать два меня вынесли оттуда. На руках вынесли, ноги мои не ходили. С тех пор я не живу. Не умираю, но и не живу. Перед глазами днем и ночью только это… А знаешь, что такое голод, страшный голод? Когда в голове, в глазах, в кишках, в дрожащих пальцах — всюду одна мольба: кусочек сухаря… И вместо сухаря бесконечные крики: «Шнель! Бистро!» и удары, удары, удары! А жажда? Кто, кто ответит за то, что у меня отняли сына, молодость, всю жизнь?
— Но я… я… не я виноват, — чуть не плача, пролепетала Эльза. — Я люблю Олега…
— Глупости! — махнула рукой Мария. — Ты будешь жить в доме, где под подушкой всегда сухари, а в посуде, даже самой мелкой, вода, вода?..
Эльза молчала.
Мария понимающе усмехнулась:
— Молчишь? — и тихо сказала: — Серафиме будет очень плохо. Ей уже плохо… — и, забеспокоившись, позвала: — Серафима! — не получив ответа, поспешно ушла на кухню.
Эльза, опустив голову, мяла сухарь дрожащими пальцами.
— Почему… почему ты не сказал мне?
— Думаешь, легко сказать такое про мать? — отвернулся я.
— Я понимаю, что такое война. Но это… Это страшно. Но меня тогда не было! — воскликнула Эльза, будто именно ее обвиняют в той трагедии. — Я родилась после войны! И фашистов нет, их судили, посадили в тюрьму, расстреляли!
Теперь она уставилась на меня, и столько было в этом взгляде любви, страха, мольбы о помощи, что на миг показалось — еще можно исправить случившееся, у меня хватит сил удержать счастье — жизнь не может быть такой жестокой…
— Когда мать возвратилась оттуда, было куда хуже, — горячо стал убеждать я. — Не только водой и сухарями, — солью, сахаром, спичками запасались.
— Я хочу быть с тобой… — Эльза не слушала меня, вся ушла в себя.
Войдя в комнату, Мария услышала ее слова, нахмурилась.
— Олежек, пойди к матери. Плохо ей. Очень…
Я метнулся на кухню, обнял мать, прижал ее голову к себе.
Из комнаты донесся голос Марии:
— У Серафимы кроме Олега никого нет. У него сложный выбор: мать или ты. И какое бы решение он ни принял — он будет страдать…
— Я понимаю это, — отозвалась Эльза. — Мы пошли не по той тропинке. В жизни много дорог, а рок повел нас по этой. И мы встретились. Зачем? Чтоб страдать?
Мать перестала всхлипывать, отодвинулась от меня, кончиком платка провела по одному глазу, другому, жестом попросила оставить ее одну…
Каждое свидание с Эльзой открывало для меня новую грань в ее характере. И я озадаченно ломал голову, какая же она, истинная Эльза? Она была то высокомерна, как в день нашего знакомства, то иронично-насмешлива, то сердита, а то вдруг безрассудно отдавалась ласкам, горячая и податливая, в беспамятстве шептала бессвязные, нежные признания и затихала, прижавшись ко мне, слабая и беззащитная… Сейчас она была пугающе незнакомой.
Увидев меня, Эльза кулаками вытерла покрасневшие глаза, надменно выпрямилась:
— Пора сказать тебе второй сюрприз…
Я невольно съежился в предчувствии еще одного удара судьбы. Но то, что я услышал, было так чудовищно и безжалостно, что я едва устоял на ногах. Прищурив глаза, Эльза выпалила:
— Я тебя не люблю!
Я отшатнулся, как от удара, в отчаянии покачал головой:
— Не-ет, неправда…
— Я не люблю тебя! — зло повторила она и, приблизившись вплотную ко мне, глядя прямо в глаза, прошипела: — У меня там в Мюнхене есть жених. Я тебе сегодня сказать хотела, что мне надо ехать туда. Это потому, что он требует…
— Ты чудовище…
— Как и та Эльза? — с непонятной жестокостью бросила она.
— Ты… Ты… Знаешь, как говорят про таких, как ты?
— Я знаю то слово, что ты хочешь сказать. Стерва, да?
Все поплыло у меня перед глазами, закачалось, в какой-то миг жизнь показалась взбесившимся драконом, жалящим и отвратительным.
— Уходи! — прошептал я. — Уходи!
… Я торопливо карабкался в горы, взбирался к вершине не по проложенной тропинке, а напрямик, по осыпающимся под ногами камням. Куда? Зачем? Об этом я не думал. Мне надо было что-то сделать, предпринять, чтоб накопившаяся во мне нервная энергия не разорвала меня. Я не желал никого видеть, не хотел ни с кем разговаривать. Пришел в себя, когда оказался у пещеры…
Свесив ноги в обрыв, я отрешенно глядел на раскинувшийся внизу аул, мелькающие фигуры жителей, которые, ежась под лучами свирепствующего солнца, спешно одолевали пространство до хадзара, чтобы нырнуть в приземистую дверь. Подавленный свалившимся на меня новым горем, я ни о чем не думал, ничего не вспоминал. Мозг помимо воли фиксировал: волкодав дяди Заура пролез под изгородь и скрылся в зарослях соседского огорода, из ворот двора Кетоевых выехал на синем, изрядно потрепанном «Жигуленке» неряха Кирилл; во дворе петух Махадаг испуганно закукарекал, и куры в панике бросились кто куда: под навес, крыльцо, полуразвалившуюся телегу, которая многие годы, по крайней мере, сколько я помню себя, валялась возле забора… Глаза мои машинально порыскали по испепеленному летним зноем небу — в самом деле, над аулом парил, поблескивая длинными крыльями, коршун. Солнце склонилось к горе и стало медленно уплывать, напоследок обжигая ущелье красно-оранжевым маревом. Тени от гор, точно щупальца огромного осьминога, грозно шевелясь, упрямо, неотступно ползли вперед, заглатывая деревья, камни, дома, сараи, башни, пока все ущелье не утонуло в густой темени. Где-то исступленно залаяла собака, но от грозного окрика хозяина трусливо заскулила и, нырнув в конуру, умолкла. Все кругом затихло и уснуло. Только бурная река усилила свой рокот, словно желая устрашить кого-то неведомого, недоброго, под покровом ночи крадущегося к аулу…
Я неделю не видел Эльзу, не знал, уехала она или нет, но на всякий случай старательно обходил все места, и, конечно же пруд, где мог ее встретить. С утра спешил на стройку, приходя к началу рабочего дня впритык, минута ц минуту. Вечером сразу же отправлялся домой, ужинал и ложился на неразобранную кровать лицом к стене. Я слышал, как мать осторожно заглядывала в комнату, шлепанцы мягко приближались, — я закрывал глаза… Потом мать шушукалась за дверью с Марией. Шепот матери был едва слышен, а Мария, наоборот, повышала голос, зная наверняка, что я не сплю…
— … Ты с ним не цацкайся, — зло выговаривала она матери, которая пыталась остановить поток жестоких, ранящих мою душу слов. — Подумаешь! Не той увлекся, и все!
Мать пыталась отвлечь меня от сумрачных мыслей.
— Сегодня по телевидению комедия, — говорила она за ужином: — Включить? — голос ее звучал заискивающе…
Я видел, что ее муки не слабее моих. Порой мне до слез становилось жаль матери. Так и хотелось прижаться к ней и, как в детстве, расплакаться на груди, почувствовать ее шершавые руки с опухшими от дойки пальцами, ласково гладящие меня по голове. Но я — как жестоки бываем мы, сыновья! — сурово хмурил брови, бросал в раздражении на тарелку нож и вилку и молча удалялся в свою комнату.
Мне казалось, что еще неделя… другая, и облик Эльзы перестанет меня преследовать. Но… Я обдумывал каждую фразу, произнесенную Эльзой в тот злосчастный день, и все отчетливее понимал, что она обманула меня, нарочно вызывала у меня ненависть к себе, чтоб прощание было легче… И, представляя себе, чего это стоило Эльзе, я маялся, ругал себя за слепоту, за несправедливые слова.
