— Тоже, значит, конкуренция. Но у нас на кон ставится благополучие, жизнь… — Он нагнулся к нам. — Я сейчас в силе, владелец отеля и ресторана, но я могу потерять все в течение недели, даже одного дня. Да-да. Напротив моего ресторана расположился еще один. Так вот, я глаз не смею отвести от конкурента. Найди он что-нибудь оригинальное, отобьет у меня клиентуру — и все, я погиб. Один раз со мной уже такое случалось, во Франции… — Ему явно неприятно было вспоминать об этом, и он сам себя прервал: — Ладно, поехали. Времени в обрез. А мать захочет с вами поговорить…

Уже в машине Алан все же осторожно выведал, каким образом прогорел наш дорогой сородич.

— Ресторан у меня был. на хорошем месте, прямо возле Оперы, — начал рассказывать Антонио. — Но буквально в двадцати метрах открыл ресторан один марселец, жадный, вертлявый, горазд на выдумки. Как-то поехал в турпоездку в вашу страну. Туризм есть туризм, что ж там особенного? Но не для этого прохиндея. Он потом с удовольствием рассказывал о своем путешествии, которое обернулось для него деловой поездкой. Повезли их в колхоз, в винодельческий, между прочим, аж на Дон. И вот он, покончив с тарелкой раков, вышел к речке. Тишь, благодать, лягушки квакают… Самое время расслабиться, отдохнуть, но… Вот ты бы о чем думал, слушая лягушачий хор? — неожиданно спросил Антонио Алана.

— Мало ли о чем? — пожал плечами Алан.

. — Но уж точно не о том, как бы разбогатеть за счет квакушек, — усмехнулся Антонио. — А вот Мишель, мой конкурент, будь он проклят, поспешил опять к столу и поинтересовался у председателя колхоза, сколько километров до ближайшего аэропорта. Оказалось, семьдесят. «У тебя пять цехов, — начал марселец. — На них работают около 200 человек. Они дают тебе триста тысяч прибыли. Маловато, но понятно: такое кисленькое вино не каждый купит». За столом с любопытством слушали француза, пытаясь понять, куда он клонит. А Мишель поводил ручкой по блокноту и под конец заявил председателю: «Я предлагаю тебе сделку, которая даст тебе те же триста тысяч рублей чистого дохода уже в этом году, а затем ежегодно ты будешь получать от того промысла, что я тебе предлагаю, втрое больше… Вы спите на кладе и не догадываетесь об этом», — заявил Мишель. «Какой клад?» — зашумели вокруг. — «Вот он! — заявил Мишель и распахнул окно: — Слышите? Вот ваши сотни тысяч!» Ну, тут всем стало понятно, что это за промысел… Когда все отсмеялись, Мишель, подав председателю листок, исчерканный цифрами, заявил: «Я подсчитал, сколько средств понадобится для того, чтобы проложить дорогу к аэропорту, сколько зарплаты уйдет на бригаду из пяти человек, которые будут отлавливать лягушек, во что обойдутся аренда самолета, который каждый день будет вылетать в Париж, другие транспортные расходы…» На вопрос «А кому в Париже нужна эта мерзость?», Мишель скромно ответил: — «Мне. Но я, как вы понимаете, не могу подводить своих постоянных клиентов. Поэтому вы ежедневно будете доставлять мне лягушек. Я вывешиваю объявление,» продолжал Мишель: — «Еще утром эти лягушки квакали в донских степях! Пожалуйста, отведайте их!» Конечно, все приняли это за шутку, мол, не может быть, чтоб так легко миллионы делались. Но председатель, вникнув в цифры и враз протрезвев, заявил, что рискнет, и если формальности не помешают, то пойдет на этот эксперимент. «Какой эксперимент? — возмутился Мишель. — Это же верное дело. С экспериментом я никогда не буду связываться. Мне нужен гарантированный товар. Ежедневно. К 12 часам, когда открывается ресторан. Но — одно условие: если самолет не доставит вовремя в Париж товар, опоздает на полчаса и больше, я беру лягушек, но ничего не плачу». Как ни старался председатель колхоза отвести это условие, марселец настоял на своем, объявив, что главное при поставке товара — это ответственность, а он и председатель колхоза в неравных условиях: Мишель рискует своими собственными деньгами, тогда как председатель — колхозными. На том и сошлись. И лягушки стали давать колхозу дохода втрое больше, чем все пять цехов по выработке вина… Так французы стали лопать донских лягушек, а Мишель с их помощью слопал меня, — с горечью закончил свой рассказ Антонио.

— Вот это да! — выслушав, почти как детскую сказку, рассказ Антонио, воскликнул Алан и решил уточнить еще одну маленькую, вызвавшую у него жгучий интерес деталь: — А тебя… это… он тоже угощал?

— Нет, нет, у нас с ним были отнюдь не дружеские отношения, — не понял намека Антонио.

— А как тебя называли во Франции? — задал очередной вопрос Алан.

— Анатоль… — спокойно ответил Антонио-Анатоль-Азарбек…

— А если переберешься в Испанию? Или там в Данию или в Грецию?

Антонио покосился на него, но ничего не ответил.

— Я уже более сорока стран объездил, — вдруг заявил Алан. — И везде меня звали одинаково.

— Алан!!! — дополнил я и расхохотался.

Антонио снисходительно покачал головой:

— Всегда вы ищете в нас что-нибудь негативное, пусть самую малость. Почему, а? Что плохого в том, что в разных странах приходится менять имя? Люди поскорее тебя признают своим и идут к тебе не как к иностранцу, а как к знакомому. В конце концов, все живое приспосабливается к обстоятельствам…

— Приспособиться? — переспросил Алан. — У нас это иначе называется… Горцы ценят, чтобы человек, куда бы он ни попал, оставался со своим именем, не терял своего лица.

Антонио не стал возражать.

— Да, это у вас есть, — сказал он глухо. — Есть желание быть самим собой. Но не всегда оно в вашу пользу…

Двухэтажный коттедж скрывался за забором и вытянувшимися в ряд деревьями. Антонио направил автомобиль к железному забору. Мигнула раз-другой фара и, лишь на секунду сбросив скорость, машина рванула в автоматически раздвинувшиеся ворота, и нам предстал добротный, солидный замок, кладка под камень, чтоб веяло стариной; без света в окнах выглядел он если не мрачно, то сурово. Казалось, какое-то древнее животное с толстенной кожей прикорнуло на часок в гуще деревьев, да так и застыло навеки.

— Построил в стиле ретро, — остановив автомобиль у подъезда, объяснил хозяин. — Не правда ли, смахивает на горную башню?

Мы молчали, подавленные массивностью и средневековой таинственностью здания.

— Похож, похож, — сам себя уверил Антонио. — Я вручил архитектору фотографию с изображением осетинской сторожевой башни, и она навеяла на него мотивы этого здания.

— В доме спят, — произнес я неуверенно. — Стоит ли поднимать?

— А мне мать рассказывала, что в осетинской семье, чем позже прибывает гость, тем теплее его принимают, — усмехнулся Антонио и в его голосе вновь прозвучали уже знакомые подтрунивающие нотки. — Она даже теорию под это подвела: человек, мол, поздней ночью не явится к людям, к которым относится настороженно.

— Так оно и есть, — подтвердил я. — Потому и ценят позднего гостя, что он этим своим приходом создает особые взаимоотношения. Он как бы говорит: и вы можете ко мне приходить в любое время…

— Вот-вот, — засмеялся хозяин дома, — в таком духе и рассуждает моя мать. Сейчас убедитесь, как искренне она обрадуется вам.

Если внешне здание удручало тяжеловесностью, то, оказавшись внутри, мы были поражены изящной, ультрасовременной легкостью, которой были пронизаны холл, коридоры, покои…

Зал был огромный, с полом на двух уровнях. Та часть, что была выше, служила кабинетом: книжные полки вдоль стен, ковер с густым длинным ворсом, письменный стол со стопками папок и настольной лампой. Телефон из слоновой кости на высокой подставке в стиле «ретро». Но набор был кнопочный. Слева, как положено, торшер. Рядом с ним на подставке, магнитофон, — протяни руку и включай.

На другой половине помещения, той, что пониже, столы: круглый с двенадцатью стульями с высокими спинками и журнальный с четырьмя уютными креслами, сплошь заваленный еженедельниками с глянцевыми обложками. Перед диваном на ковре тоже валялись журналы и книги. Мягкий, приятный свет стелился по потолку, — ламп не было видно, — и ровно освещал четыре картины на стенах. В углу стоял рыцарь с секирой, со стены смотрел на гостей огромный — наверное, с полметра — человеческий глаз с наклеенными ресницами. Послышалась нежная мелодия.