Но это же моя любимая вещь, вроде «Болеро» Равеля…

Время — восемь. Эстелла уже на ногах, судя по скорости ее передвижения на этих самых ногах к воротам, чтобы мне открыть.

На нянечке умопомрачительный синий халат, а на голове шелковая повязка. Заметив меня, она хмурит брови и восклицает, как в довоенных пьесах театра «Одеон»:

— Вы!

— Я! — сердечно признаюсь я, как в тех же пьесах того же театра. Она отпирает.

— Я вам не помешал?

— Гм… нет, но я очень тороплюсь, так как мне нужно ехать забирать Джимми… Мадам Лавми только что звонила. Он проснулся и…

Я небрежно массирую ей бедро.

— Время показалось мне вечностью без вас, Эстелла. Знаете, вы меня как ошпарили!

— Дорогой, — быстро произносит она, как старая супруга, думая о своем. Затем добавляет: — Ой, какая ночь! Ты ни за что не угадаешь, что произошло!

— Что-то серьезное?

— В четыре часа утра приходила полиция. Два флика!

— Не может быть!

— Да. Они стали рассказывать мне какую-то глупую историю об ограблении, хотели меня предупредить. Я даже вдруг подумала, что это гангстеры… Но у них был такой идиотский вид, что я перестала сомневаться.

Нелегко скрыть улыбку, хоть накидывай на тыкву платок и не дыши. Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Она смотрит на меня с любопытством.

— Ограбление?

— Какой-то информатор их якобы предупредил, что здесь готовится преступление.

— Мой сладкий ребенок, натерпелась же ты страху!

— Вот уж ничуть, — убедительно говорит Эстелла, — я никого и ничего не боюсь.

Мы заходим в дом. Я клею ей засос, чтобы оставаться в рамках традиций.

— Хочешь, я поеду с тобой за малышом? — спрашиваю я нежно.

— О нет! — отвечает она энергично. — Никак нельзя! Возможно, хозяйка приедет сюда вместе со мной. — Затем, хитро сощурившись, спрашивает: — Ты не работаешь сегодня утром, дорогой?

— Знаешь, у меня полная свобода действий. Практически я сам веду дела в агентстве.

Малышка начинает торопиться. Без всякого стеснения она переоблачается прямо у меня на глазах в элегантную парижанку. Бежевый костюм с апликациями из кожи. Просто шик! Потом быстро причесывается.

— Я все время задаюсь вопросом, как ты можешь жить одна с этим чертовым ребенком? — говорю я.

— Ах! Но это же временно. И потом, есть еще одна женщина, уборщица.

— Сам старик Вамдам-Жилье нашел ее для вас?

— Да… А ты что, не в курсе? Я быстро соображаю.

— Что удивительного, я иногда забываю о мелочах. Увидимся сегодня вечером, дорогая?

— Постараюсь. Если мне удастся освободиться, я позвоню тебе в бюро.

— Договорились.

И она садится за руль «шевроле» с откидывающимся верхом.

— Давай довезу тебя до ворот, — предлагает она.

— Спасибо.

Эстелла доезжает до ворот, испытывает еще один массаж миндалин и говорит мне «пока!».

Я же еду в направлении агентства недвижимости. Вамдам-Жилье отец и сын в одном лице уже восседает за своим столом в тени настольной лампы.

Поскольку сейчас утро, он по-домашнему одет в вязаную куртку из серой шерсти, а нижняя половина небритого лица скрыта шарфом.

— Здравствуйте, — улыбается он любезно, — уже за работой?

Благодаря независимым друг от друга глазам продавец земельных наделов может одновременно вести наблюдение за тем, что происходит впереди, а также быть уверенным в своих тылах. Заметьте, в этом как раз его спасение. Невозможно застать врасплох.

— Мне кажется, вы подыскивали уборщицу для няни семьи Лавми, когда та въезжала в дом?

— Это верно.

— Могу я узнать адрес женщины?

— Запросто… Она итальянка. Мадам Густапьяна. Живет на Нижней улице.

— А где это?

— Ниже Верхней улицы. Номер дома… Минуточку…

Он листает средневековую тетрадь в тисненой обложке с замочками и радостно каркает:

— Дом номер тринадцать!

— Постоянно всякие пакости, — бормочу я, вспоминая проститутку в Булонском лесу. — Благодарю. Мои распоряжения остаются в силе, любезный господин Вамдам-Жилье. Если мне позвонят, тут же сообщите!

Быстро пожимаю остатки человеческой плоти, служащие ему рукой, и мчусь на Нижнюю улицу. Когда я заворачиваю в этот узкий проезд с односторонним движением, вдруг узнаю на другом конце улицы хромированную тележку моей красавицы швейцарки.

Я притормаживаю, чтобы держаться от нее на расстоянии, но, вместо того чтобы остановиться перед чертовым номером, продолжаю следовать за машиной Эстеллы.

Однако преследование не занимает много времени. В противоположность тому, что утверждала моя любимая жительница страны Альп, она едет не в Париж, а возвращается опять к дому. Может быть, она заехала отдать распоряжения синьоре Густапьяна, а потом заметила, что забыла какую-то вещь?

Но нет. Она выходит из тачки, открывает ворота, въезжает, запирает ворота…

Что остается делать любимому всеми дамами Сан-Антонио? Угадали! Он срочно возвращается к уборщице в дом номер 13 на Нижней улице. Вышеназванная персона проживает в небольшой однокомнатной квартире вместе со своим мужем, старым, разбитым параличом дядей, свихнувшейся племянницей, родителями мужа, семью собственными детьми и неаполитанской тетушкой с подножия Везувия. Матрона страсть как похожа на незабвенную мадам Берю: усы торчком, огромный бюст, переходящий в живот, всклокоченные волосы и какой-то непонятный акцент, о котором можно сказать лишь одно: он явно не напоминает просторы Сибири.

— Кто это? — спрашивает она, подозрительно оглядывая меня.

Я натягиваю на физиономию маску скорби типа размазанного оскала.

— Мадам Густапьяна?

— Си!

— Мадам, я пришел сообщить вам о страшном несчастье…

Вся семья присутствует при разговоре и смотрит на меня. Муж, дневной сторож ночного кабаре, собирается свалить на службу — через плечо сумка на ремне. Неподвижный дядя открывает рот, родители мужа защелкивают пасть на ложке с супом, ненормальная племянница разражается хохотом, а шестеро детей, стоящих в очереди на горшок, занятый седьмым, роняют трусы.

— Какое несчастье? — с шумом выдыхает мать семейства.

— Произошел несчастный случай с малышом у Лавми…

Честно говоря, я не люблю такие процедуры, но мне срочно нужно продвинуться в расследовании и некогда рассусоливать.

В перегруженной людьми комнате воцаряется стон. Все, кто понимает по-французски, начинают рыдать и выть. Мамаша Густапьяна щиплет себя за ляжки.

— О мой Джузеппе! Мой Джузеппе! — вопит она. — Скажите, синьор… Но он не умер?

— Нет, только шишка на лбу.

Моментально воцаряется тишина. Муж начинает что-то тараторить остальным на языке Боккаччо.

Я кладу конец учебной тревоге.

В этих случаях мое удостоверение является эффективным тормозом.

— Что это? — спрашивает мадам, тряся бюстом.

— Полиция!

И тут прохватывает отца семейства. Он горланит, жестикулирует, закатывает глаза, стараясь, видимо, показать, кто хозяин в доме. Он орет на жену, призывая других в свидетели и показывая на меня пальцем. Он призывает также Господа вместе с небесным коллективом… Мне приходится гаркнуть еще громче, чтобы призвать всех к порядку. Словом, в конечном итоге нам удается разобраться. Но, клянусь вам, было тяжко!

Не буду приводить восклицания, призывы и ругательства, а перейду прямо к сути, которую вы должны понять, если напряжете хоть чуть-чуть свои свалявшиеся от лежания извилины…

Вчера в гостинице, куда я поволок бедную жену младшего бригадира, мне на глаза попалась фотография семьи Лавми, опубликованная в журнале о закулисной жизни актеров. Так вот ребенок, так торжественно поднятый на руки красавцем Фредом, был вовсе не тот, которого я видел в колясочке, охраняемой швейцарской нянечкой Эстеллой.

Работающий на полных оборотах внутренний голос помог мне заключить, что парень, увиденный мной в доме графа, является кровь от крови, как и плоть от плоти ребенком мадам Густапьяна.

В чем она и признается без всякого нажима. Я кладу конец страданиям трансальпийской мамаши, объясняя, что был вынужден пойти на хитрость, а ее сынок чувствует себя хорошо, как его папаня и маманя. В один момент ее безысходность сменяется яростью. Она хватается за бутылку, стоящую на столе, и чуть было не бросает ее мне в голову, что могло бы превратить меня в остывающий кусок мяса, но, к счастью, производитель маленьких Густапьяна вовремя ловит ее руку.