Но тут… тут я вдруг теряю сознание. В некотором роде девица дает мне хлороформ на свой манер, а именно целует меня так, что лишь очень натренированный аквалангист может выдержать такую задержку дыхания.

Не знаю, Фред давал ей платные уроки или кто еще, но могу вас уверить, что она знает научную сторону проблемы. Когда просто смотришь на рот женщины, и в голову не придет, что он способен на подобную работу.

У меня начинают летать искры перед глазами, а мягкая игрушка превращается в твердую.

Нет ничего проще, чем разбудить спящего мужчину. Главное, уметь это делать! Не помню, говорил ли я вам, что спинки передних сидений моей тачки откидываются? Гениальная вещь для прогулок по Булонскому лесу. Вы нажимаете на рычажок, и спинка падает, намекая, что, мол, пора занять горизонтальное положение.

Эстелла не против. Она доказывает мне, что я ей ни в коей мере не антипатичен. В туманной осенней ночи колокольчик на двери графа тихо звонит, раскачиваемый ветром, и мне кажется, что этот звон означает приглашение.

Минут через пятнадцать Эстелла опускает все то из одежды, что я на ней приподнял, и поднимает все, что я на ней спустил. Потом припечатывает мне последний поцелуи и открывает скрипучую калитку. Я смотрю, как она растворяется в ночном тумане.

Милое приключение. Вот я и успокоился! Она ведь из страны ледников, но абсолютно ничего общего с холодной массой снегов, разве что только чистый взгляд. Что же касается ее физической географии, то холмистость небольшая без сильно пересеченной местности.

Вновь завожу мотор. Включая скорость и отпуская сцепление, я вдруг замечаю, что свет, горевший в доме, когда я заехал за Эстеллой, больше не горит.

Может, лампочка просто перегорела. Даже батарейки «Дурасел» садятся, особенно если их использовать.

Ну что еще сказать? С чувством огромного удовлетворения я подъезжаю к дому. Моя добрая маман Фелиция, должно быть, плохо спит всякий раз, когда сынок где-то гоняется за бабами или преступниками… Я мечтаю поскорее забраться между теплых, пахнущих лавандой простыней. Фелиция постоянно кладет маленькие мешочки в ящики комода, и у нас белье всегда имеет одинаковый запах. Для других это запах Альп, а для меня он стал запахом Фелиции.

Остановившись перед воротами гаража, я вижу, что в доме горит свет. Не то чтобы я очень обеспокоен этим обстоятельством, в принципе нормально, когда у маман горит свет в комнате, но ведь сейчас свет зажжен на первом этаже и горит, как во Дворце конгрессов.

Хоть бы матушка не заболела! Я всегда боюсь, возвращаясь домой, обнаружить ее в разбитом состоянии. С другой стороны, я знаю, что когда-нибудь наступит день, когда она представит заявку на похоронные принадлежности, но мысленно отодвигаю на более поздние сроки такое приобщение к Богу. А ведь останусь в конце концов один-одинешенек на всем белом свете тянуть лямку…

Я прохожу через сад, думая, несмотря ни на что, о посадке луковиц тюльпанов, которые моя смелая маман заказала прямо из Голландии. Придется завтра брать лопату в руки. Обычное дело — лопата по мне плачет! Если бы вы видели, дорогие дамы, как я копаю землю в старых джинсах, облегающем свитере со стоячим воротником и старых башмаках! О, если бы вы все это видели, то выскочили бы из своих гостиных в стиле Людовика Такого-то и посвятили себя прополке сорняков рядом со мной…

Как порыв ветра я врываюсь в нашу столовую-гостиную. И кого же я вижу, развалившихся в креслах, с сонными рожами? Маман, конечно, сидит, сложив руки на животе, шиньон немного съехал на сторону, а рядом с ней по обе руки, как заседатели Бога-отца, господин Берюрье и господин цирюльник.

Толстяк похож на здоровый кусок прогорклого и растекшегося сала. Небритая в течение нескольких дней физиономия придает ему облик ночевавшего в мусорном контейнере нищего.

Парикмахер, напротив, выглядит изысканно на все сто. Но изысканно так, что в глазах рябит. Костюм в стиле принца Галльского в крупную клетку, голубая рубашка, пестрый галстук с преобладанием бордо, коричневые замшевые ботинки с золотыми пряжками. Обалдеть! Мечта педе…

Мой выход заставляет их подпрыгнуть.

— Ну что вы, что вы! — говорю я примирительно. — Что это вы так прыгаете, господа, в ваши-то годы да на ночь глядя?

Толстяк с ходу, будто ждал команды, начинает реветь навзрыд. Цирюльник жалобно всхлипывает…

Фелиция давит неучтенную в протоколе встречи улыбку. Затем наступает всеобщая минута молчания. Тихо так, что можно услышать, как шагает по паутине паук.

Поневоле взволнованно я спрашиваю:

— Толстуха отдала концы или что?

— Нет, но она опять пропала, Сан-А, — пискляво жалуется Берю.

И они опять бьются в истерике. Цирк, честное слово! И это в три часа ночи! Готовьте платки, господа! Впечатление, будто мы на итальянских похоронах.

— Скажите толком, черт возьми, что за история приключилась?

Расчесыватель проборов хнычет:

— Получилось так, и это чистая правда, комиссар: наша Берта испарилась!

Образ, по правде сказать, не слишком подходящий. Вы можете себе представить, что бегемотиха Берю превратилась в пар? Я — нет! Даже на мысе Канаверал американцам вряд ли удалась бы подобная затея…

— Девушка, значит, опять навострила лыжи…

— Хочешь чего-нибудь горячего? — обрубает прелюдию разговора Фелиция.

Так и подмывает ответить, что я некоторое время назад уже принял кое-что очень горячее, а именно десерт, обладающий сладким именем Эстелла. Вслух же говорю, что теперь бы в самый раз что-нибудь прохладное. Во рту у меня, будто на дне птичьей клетки, и бокал шампанского в такое время никогда не повредит хорошему полицейскому.

Произнесенное маман название «Лансон брют» заставляет Толстяка встрепенуться и отвлечься от своих печалей. Его глаза начинают светиться золотым блеском, словно оберточная фольга на пробке шампанского.

— Валяй рассказывай, — покорно говорю я.

— Так вот…

Он развязывает запутавшиеся шнурки на правом ботинке и снимает его с помощью другой ноги. Продравшийся носок дает возможность свободно дышать пальцам (но не нам!) с ужасными нестрижеными ногтями, что указывает на принадлежность Толстяка к отряду копытных. И даже копытных в трауре.

— Ты позволишь? — спрашивает он после содеянного. — А то ноги из-за ногтей отваливаются.

— Толстяк, ногти и рога из одного материала — рогоносного. Ими ты провоцируешь тех, кто…

— Не валяй дурака, Тонио… Я совершенно разбит из-за этой авантюры…

Он срочно умолкает, видя, как маман вносит запотевшую с боков бутылку.

— Не спеши, успеешь выложить мне свои объяснения и позже, — предлагаю я. — Или, может, хочешь их написать?

— Когда мы расстались, ну, после обеда, не знаю, заметил ты или нет, но Берта была вся на нервах.

— Это перло в глаза, как твой красный нос на том месте, что тебе служит лицом…

— Поскольку в доме не было готовой еды, а ей не хотелось опять торчать на кухне, да в такой час, то мы пошли в ресторан. Знаешь, заведение «Ладжой» на улице позади нас… Их фирменное блюдо — цыпленок в вине.

Он вздыхает, и глаза его слезятся от гастрономических воспоминаний.

— Они подают его с маленькими белыми луковичками, кусочками жареного сала и гренками, натертыми чесноком. Чеснок имеет первостепенное значение при приготовлении цыпленка в вине. Многие повара не кладут чеснок, будто бы он забивает вкус лука… Я всегда смеюсь… (И действительно, он смеется так, что, возможно, и у вас слышно, если вы прислушаетесь.) Я смеюсь, потому что чеснок, как говорится, — жена лука…

— Нет! — обрываю я его. — Чеснок — педераст!

Моя дурацкая шутка возвращает обжору к реальности. Его толстая физиономия опять принимает плаксивое выражение.

— Хорошо, проехали… — вздыхает он.

— Ладно, переходи к меню, у маман есть поваренная книга с рецептами и предисловием врача-диетолога.

— Значит, мы пошли в ресторан. И за десертом Берта начала скандал…