— А? — спросила она вполголоса с заговорщическим видом. Нос ее почти касался щеки Элизабет. — Это музыка привела вас в такое состояние? Значит, вы — богатая натура! Артистическая натура. Как и я. Я это чувствовала. Вы — мечтательница, да? Ну, конечно. А знаете, кто я такая? Кто такая мадемуазель Бержер?

Ладонью, словно намазанной розовым маслом, она погладила молодую девушку по шее за ухом и прошептала:

— Я — фавн в юбке!

— Ах, оставьте меня! — вскричала Элизабет, отталкивая толстушку, словно та пробудила ее из глубокого сна.

Кровь бросилась к щекам мадемуазель Бержер, она отступила на шаг и чуть не потеряла равновесие, однако нашла в себе сил промолчать, не теряя достоинства.

Элизабет встала.

— Я вам уже сказала, что сегодня я нервничаю, — мягко пояснила она. — Стоит со мной заговорить или дотронуться до меня… — Она попыталась улыбнуться. — В общем, может, сегодня мы сократим урок?

Учительница бросила на нее пронзительный взгляд, подобрала свой берет и натянула его до бровей, злость придавала ей сил. Схватила за полу свое кожаное пальто и, резким жестом закинув его за спину, сунула руку в рукав.

— Как вам угодно, — процедила она сквозь зубы, силясь просунуть руку в перчатку.

Ей пришлось повоевать с перчаткой, пуговица которой никак не хотела пролезать в петлицу, после чего учительница музыки сделала три широких шага и подошла к двери.

— Урок на полчаса! — воскликнула она уже в дверях. — Девичьи нервы — ах, нет, мне бы хотелось…

Захлопнувшаяся за нею дверь обрубила конец фразы.

Оставшись одна, Элизабет пожала плечами, подошла к окну и отдернула кисейную занавеску. Она не могла взять в толк, почему толстушка так быстро ушла. Прижавшись лбом к стеклу, Элизабет смотрела, как мадемуазель Бержер прошла по саду быстрым шагом, от которого подпрыгивала ее грудь. Придет ли она еще раз? Неважно. Госпожа Лера поворчит, а господин Лера все поймет и уладит дело. Снова открылась и закрылась калитка, сад опустел; только птицы прыгали по белому покрову лужайки, оставляя следы своих лапок. Девушке хотелось бы побежать на лужайку, покататься в снегу, зарыться в него лицом. Она помнила, как мяла снег в ладошках, скатывая снежки, еще не забыла, как холод жег руки. В такие мгновения Элизабет сама не знала, счастлива она или несчастна. Ей все казалось, будто она чего-то ждет.

В оставшемся на пюпитре альбоме она поискала тот самый вальс, но, как только нашла нужную страницу, отчаялась при виде восьмых, то и дело выскакивавших за нотный стан. Нет, прелюд все-таки легче, к нему она и вернулась, чуточку сдвинув брови и высунув язык между зубов, как маленькая девочка, и не спеша проиграла мудрые и спокойные такты начала. То, о чем она думала и чего не могла выразить словами, может быть выражено несколькими нотами. Сыграв вступление, она каждый раз удивлялась. Ну каким образом простое сочетание звуков может заключать в себе великую тайну? Как непроницаемый для взгляда снег. Доиграв до половины страницы, Элизабет остановилась.

После завтрака на какое-то время за столом воцарилось молчание. Господин Лера задумчиво уставился на свою чашечку кофе и о чем-то сосредоточенно размышлял. Сидевшая по правую руку от него госпожа Лера, скрестив руки на груди, чтобы легче было сдержать нетерпение, молча ерзала на стуле, ожидая, когда же муж выпьет кофе, и горя желанием поскорей вернуться к тысяче домашних дел. С возрастом ее дряблые щеки покрылись множеством маленьких коричневых пятен; когда она не чесала локти под широкими рукавами, она подносила к виску покрытую синими жилками руку и убирала за ухо выбившуюся прядь волос или же машинально водила справа налево беспокойным взглядом красивых глаз, который не задерживала ни на ком, и казалось, будто она выискивает какие-нибудь неполадки. Время от времени называла ту или другую дочь по имени, отбирала у какой-нибудь из них кольцо для салфеток, шлепала виновницу по руке и одним лишь выражением лица, то есть поднятием бровей и шевелением губ, призывала дочерей к тому, чего сама сроду не могла выполнить, — сидеть спокойно.

Замечания адресовались в первую очередь Элен, та была младше и резвей Берты. Она превратилась к этому времени в пышнотелую крепкую девицу с голубыми глазами на полной мордашке; ее молочно-белое лицо у переносицы было усеяно веснушками, маленький нос лоснился; волосы были разделены пробором ровно посередине и зачесаны назад, образуя над затылком валик, такая прическа ей не шла, так как слишком открывала блестящий выпуклый лоб, точно у какого-нибудь мыслителя, что придавало ее глуповатому лицу удивленное выражение. Перед платья, весь в жирных пятнах, свидетельствовал о поспешности, с какой она поглощала пищу, однако она, вместо того чтобы вытирать пятна салфеткой, просто-напросто прикрывала их скрещенными на груди руками всякий раз, как блуждающий взгляд госпожи Лера обращался в ее сторону, и это было смешно.

Иногда старшая сестра поворачивала к ней свое длинное некрасивое лицо, унаследованное от матери, и постоянно морщила нос, будто чуяла дурной запах. Тощая и черная, как огромная муха, она бросала на Элен пронзительный ледяной взгляд, который обратил бы сестру в камень, если бы обладал такой силой. На плечах, подчеркивая их худобу, лежал большой кружевной воротничок, связанный Бертой собственноручно; последнее настолько льстило ее самолюбию, что она носила этот самый воротничок со всеми платьями; три долгих зимы трудилась Берта над замысловатым узором, и господин Лера в награду подарил ей стофранковый банковский билет (она тотчас положила его в сберегательную кассу) и в довершение всего отвел ее к лучшему окулисту города. Можно сказать, что очки в стальной оправе довели до совершенства естественное безобразие бедняжки, которая втайне пролила немало слез, ибо надеялась, что в кружевном воротничке будет такой же хорошенькой, как Элизабет, а то и затмит ее. Подобные невзгоды сделали ее злой, и, как это часто случается, злость способствовала ее духовному созреванию, пробудила к жизни и обострила умственные способности, и она превратилась в молодую женщину, язык которой мог одной репликой испортить кому-нибудь настроение на целый день.

Сидя между сестрами, Элизабет сохраняла полное спокойствие и казалась поглощенной созерцанием той самой чашечки кофе, на которую смотрел господин Лера. Ее склоненная головка и черты лица выражали задумчивость, уход в себя. Берта и Элен очень обиделись бы, если бы кто-то сказал им, что, если взять всех троих, их собственная зависть и глупость лишь оттеняют и подчеркивают прелесть третьей. В молчании прошло несколько долгих минут.

— А ведь ты косишь, — прошептала Берта, наклонясь к Элизабет.

— Тихо! — яростно шикнула на нее госпожа Лера. — Разве ты не видишь, что отец задумался?

Эконом поднял голову, словно вынырнул из глубины вод.

— Да, — сказал он, глядя на жену, — ты была права, Эдме. Это было в 1909 году. Совершенно точно. Мы проводили лето в деревне, и ты только что узнала, что твой дядя подцепил…

— Эдуард! — воскликнула госпожа Лера, кивком указав на трех девушек. — Пей свой кофе, — добавила она, вставая, — не то остынет.

Комната, где они завтракали, несмотря на богатство и изысканность обстановки, производила мрачное впечатление, как очень многие столовые. Из уважения к традиции, которая скоро наверняка покажется странной, ее затемнили, как только могли: стенные панели покрасили в шоколадный цвет, а стены над ними — в красноватый, неудачно имитирующий кордовскую кожу. Такие же тона господствовали и в предметах меблировки: то, что не было коричневым, было гранатового цвета. И в результате скудный свет декабрьского дня едва освещал лица собравшихся за столом пяти человек. Но обитые плюшем стулья ласкали и расслабляли тело, переносная печка, бросавшая красноватые отблески, обволакивала мягким теплом, и, как сказал эконом, ставя на блюдце пустую чашечку, лучше было находиться здесь, чем снаружи.

Госпожа Лера вышла из столовой, за ней последовала Элен, которая никогда не знала, куда девать себя в свободное время, и потому вечно ходила за кем-нибудь по пятам. Берта, как более независимая особа, подсела поближе к печке и расстелила на коленях вышивку, выполнявшуюся крупными стежками, которой она мечтала когда-нибудь покрыть кресло в своей комнате, точнее было бы сказать, чтобы не осталось никаких недомолвок на этот счет, — свое кресло в своей комнате.