Услышав звонок, девушка вздрогнула, повернулась к пианино и машинально проиграла первые такты прелюда; и эта музыкальная фраза, хоть и была сыграна неуверенной рукой, показалась ей исполненной невыразимой печали; в этих четырех-пяти нотах, которые невнимательный человек пропустил бы мимо ушей, Элизабет услышала все одиночество человеческого сердца, у нее они вызвали представление не о песне с какими-то словами, а о взгляде, о взгляде человека, который, ничего больше не ожидая от этого мира, повернулся бы к окну и, как она, стал смотреть на снег.
— Ну, что ж вы не играете? — спросила, входя, мадемуазель Бержер. — Продолжайте, пока я погрею пальцы.
Эта дебелая девица, казалось, вся ушла в бюст и зад из-за того, что ее могучее пышное тело было обезображено корсетом, чтобы оно казалось стройней. Розовое от пощечин мороза лицо выглядывало из-под белого шерстяного берета, окаймленного пшеничными завитками. Она бросила на кресло подбитое мольтоном кожаное пальто и стала перед камином, потирая пухлые руки быстрыми движениями, прежде чем протянуть их к огню; чуть наклонившись вперед и расставив ноги, выставила необъятный зад, обтянутый узкой юбкой, и в такой позе дожидалась окончания отрывка, который играла Элизабет.
— Немного получше, — сказала она чистым и высоким голосом. — Но хотелось бы побольше живости… Вот, послушайте!
Мадемуазель Бержер сделала знак девушке встать, а сама уселась на вертушку, винт которой жалобно заскрипел. Прелюд был исполнен блестяще. У нее все стало на свое место! Весь снег остался на клавишах, которые извлекали звуки из струн как будто все сразу под ловкими и сильными пальцами мадемуазель Бержер, а она еще из чистого кокетства заявляла, что пальцы как следует не отогрелись и едва шевелятся, но они так и метались по слоновой кости и черному дереву, она играла все быстрей самые трудные, виртуозные пассажи.
— За этот пустячок я когда-то получила бронзовую медаль… — бросила она походя, точно светская дама, вонзающая зубы в эклер. — А прелюд потрясающий…
Когда пианистка взяла заключительный аккорд, от которого задрожали подсвечники, она подняла ясные голубые глаза на Элизабет, наблюдавшую за ней с мрачным видом.
— Вот так, — скромно сказала мадемуазель Бержер. — Главное — вложить в него немножко души… Но почему у вас такое кислое лицо? — добавила она, смеясь. — Надеюсь, никаких неприятностей?
Элизабет резко покачала головой в знак того, что неприятностей у нее нет.
— О! — продолжала мадемуазель Бержер. — Не бойтесь, я не буду задавать нескромных вопросов. Мое дело — обучать вас игре на фортепиано, но в общем-то…
Эту фразу она завершила арпеджо.
— Вы, кажется, не расположены работать, — сказала она, пробегаясь пальцами правой руки по клавишам. — Но мы обязаны потрудиться, дитя мое. Видите ли, — продолжала она, не вставая из-за пианино, — в музыке столько хорошего, что она делает нас тоньше. Она создает флюиды даже между людьми, так сказать, не слишком чувствительными. — Эту мысль она подкрепила минорной гаммой. — А впрочем, дорогая моя девочка, мне не нужна ваша откровенность, чтобы догадаться, в чем тут дело: виной всему этот самый прелюд, он у вас не пошел. Вы его играете монотонно и с вялой аппликацией, вот так, — тут она изобразила, как играет Элизабет, а та прикусила губу. — В этом нелегко признаться даже самой себе! Но вы, не желая того, а может, и не подозревая об этом, выдали мне свой секрет.
— Нет у меня никаких секретов, — сухо сказала Элизабет.
Жемчужный смех мадемуазель Бержер покрыл конец этой сердитой реплики.
— Тем хуже, — весело продолжала она. — Мадемуазель Бержер, как всегда, слишком много говорит. А ей надлежало бы задать ученице всю черную от восьмых триолек страничку, и пусть бы она выпутывалась как знает. — Подняв руки до уровня глаз, она сделала пальцами несколько хватательных движений. — Ну что ж, — продолжала она, пожав плечами, — хотите, я вам сыграю что-нибудь, прежде чем мы начнем работать?
Не ожидая ответа ученицы, мадемуазель Бержер сорвала свой шерстяной берет и небрежным артистическим жестом швырнула его на середину комнаты, затем откинула голову, посмотрела на потолок и обеими руками ударила по клавишам; ноздри ее раздулись, будто она хотела вдохнуть побольше свежего воздуха, однако она еще некоторое время поколебалась, выбирая, что же сыграть: начала с ноктюрна, потом перешла на этюд, а в конце концов предпочла вальс.
Молодая девушка села на стул подальше от пианино и скрестила руки на груди. Она не любила мадемуазель Бержер, хотя ей понадобился не один месяц, чтобы убедиться в этом, но с какого-то дня она была в этом уверена. Элизабет простила бы своей учительнице наивную болтовню, недосягаемый блеск исполнения, все смешные стороны молодой толстушки, если бы могла считать ее честной; однако благодаря какому-то чутью она не доверяла ясному взгляду мадемуазель Бержер, а в ее наивных хитростях усматривала злокозненность.
И теперь Элизабет неодобрительно смотрела на широкую спину, некрасиво раскачивавшуюся на вертушке. Движения этого чудовищно пышного тела в такт музыке вальса казались ей непристойными. Зачем такие телодвижения? Элизабет считала, что они ни к чему. Но, несмотря ни на что, молодая девушка жадно слушала музыку, неповторимая красота которой выдерживала даже такие строгие предубеждения. Перед мысленным взором Элизабет представали довольно обычные, но впечатляющие картины. Сначала ей казалось, что это звучат фанфары в просторном зале, обитом красной материей, где зеркала тысячекратно умножают сиянье люстры, сверкающей, точно огромный ледяной кристалл. Роскошный зал был пуст, но после мгновения неуверенности и тревоги, от которой перехватило дыхание, девушка с головой окунулась в шумный праздник: люди сходились в группы, которые двигались навстречу друг другу, или же внезапно расходились, освобождая дорогу кому-то невидимому, кто шел по дороге посреди поля и под гнетом ужасных сожалений преклонял голову перед надвигающейся ночью. На берегу стоячих вод, поверхность которых сверкала зловещим блеском, Элизабет склонялась над их зеркалом и видела свое лицо среди усеявших поверхность пруда мертвых листьев, как сквозь летаргический сон слышала бальную музыку. Она унеслась так далеко, что нечего было и думать о возвращении. Захваченная водоворотом печали, Элизабет бродила в саду своего детства, знакомом, но почему-то потемневшем и полном покосившихся крестов, как кладбище, которое никто не посещает. Затем почти неестественная тишина взрывалась, и над могилами в мерцающем свете кружился вальс.
С этой странной музыкой смешивалось воспоминание о счастье, то удаляясь, то возвращаясь, то снова удаляясь, а затем в ночи возникала песнь несказанной нежности, раненое сердце взывало к любви…
Элизабет резко поднялась со стула. Что-то в душе ее откликалось на эту ворожбу. Она достаточно страдала, познала кошмарные страхи, сладкую и острую тоску, внезапные порывы и то, что не выразишь никакими словами. Прижав руки к груди, она старалась унять бешено колотившееся сердце. Странное ощущение боли и дурмана заставило ее отвести взгляд от белой стены над головой мадемуазель Бержер, куда он был неподвижно устремлен. Рот ее приоткрылся, и она по-детски вскрикнула. Музыка смолкла.
— Что такое? — спросила учительница, поворачиваясь на вертушке. — В чем дело?
Элизабет снова села на стул.
— Нет-нет, ничего, — сказала она. — Сегодня ночью я плохо спала, потому и нервничаю.
В голубых глазах мадемуазель Бержер вспыхнуло любопытство; она встала и принялась поскрипывать ботинками, ходя вокруг своей юной ученицы, но каждый раз, как она проходила справа, Элизабет отворачивалась влево и не отвечала ни на один вопрос.
— В конце-то концов, — сказала полная девушка, — мне кажется, я имею право знать, что с вами такое. Как же так? Я играю для вашего удовольствия, а вы прерываете меня криком…
— Простите.
Учительница склонилась к молодой девушке, задумчивый вид которой интриговал ее, и дохнула на нее теплым запахом зубной пасты.
