В-третьих — то обстоятельство, что меня самого постоянно принимают за француза. (Начало это любопытной традиции было положено одним негром из Гарлема. Он почему-то был очень недоволен тем, что я фотографировал родные ему кварталы и улицы. «Из полиции, что ли?» — сурово спросил он меня. Я объяснил, что я — иностранец, путешественник. «А, француз!» — загадочно заявил он и успокоился. Андре как раз удивило, что меня принимают за француза: «Ты ведь на самом деле из казаков!» Настал мой черед удивляться, и, развивая тему, я, в частности, обмолвился, что унаследовал еврейскую предприимчивость в сочетании со славянской ленью. Умозаключение моего собеседника сопровождалось лукавой улыбкой: «И в результате ты обречен на вечные нелады с совестью!»)

В-четвертых, наконец, все женщины, которые проявляли ко мне настойчивый и при этом неспровоцированный интерес, неизменно оказывались француженками. (Здесь позвольте мне опустить пояснения.)

И все же слова Андре нашли в душе моей отклик. Ведь я вам уже описывал хозяина некой гостиницы с его затейливыми ответами, а вот еще пара эпизодов.

Приезжаю в несравненный Ним — город, украшенный римским амфитеатром и римским храмом. Амфитеатр прекрасно сохранился, и все же кое-где его верхняя часть подверглась легкому разрушению. Это зримое отклонение от замысла немедленно позволяет понять, сколь совершенны его изначальные пропорции. Храм же, уцелевший в Ниме и столетиями именуемый французами la maison Carrée, и вовсе невероятен. Он невелик и очень прост — цоколь, ступени, колоннада, фронтон. Но все соотношения идеальны. Я был тем более изумлен, что оказался в Ниме еще до того, как побывал в Греции, и к избитым разговорам о совершенстве форм относился с изрядным подозрением.

Я остаюсь в этом городе на ночь, мой отель — в переулке, выводящем к римскому амфитеатру. Надеваю еще не ношенные парадные белые штаны и летней ночью отправляюсь выпить бокал бордо в открытом кафе на площади у la maison Carrée. Мне приносит его странного вида гарсон — немолодой, но шибко подвижный, мускулистый и выбритый наголо. Я откидываюсь, с первым же глотком оцениваю прелесть вина и любуюсь силуэтом античного храма. Очень скоро, однако, я замечаю на своих белых штанах красные пятна. Стремительный детина умудрился расплескать вино, пока его нес. Наутро я видел его с двумя доберманами — не гарсон, а головорез!

В каком-то местечке недалеко от Ле-Пюи я остановился выпить кофе. В баре, куда я зашел, народу немного, все по-свойски, бродит овчарка по имени Саша. Я заговариваю с барменом, дескать, надо же, собаку зовут русским именем Саша. — «А мне-то что, это не моя собака!» — «Да я заговорил об этом лишь потому, что сам из России». — «Из России? Из мафии?» Я решил мрачно пошутить в ответ, но, ощупав карман, понял, что оставил темные очки в машине. Очки эти мне придавали такой вид, что разговаривать со мной о мафии решился бы разве усиленный наряд полиции. Жаль, что я так и не доехал в них до Палермо. Год спустя их похитили, разбив стекло машины, спартанские дети, которые, стало быть, продолжают жить по законам Ликурга.

Но оставим в стороне мужланов — как их называют в русских переводах французских классиков. Во Франции есть род людей, которые мне действительно кажутся странными. Это властители дум, дирижеры интеллектуальной моды. Они едва ли не поголовно больны претенциозностью. Возьмем хоть кино. Еще в годы моего детства у французов все было, как у людей, даже лучше: «Три мушкетера», «Парижские тайны», «Искатели приключений». А теперь — вымученные сюжеты, которые разыгрывают пять с половиной одних и тех же актеров. Исключения, доказывающие владение ремеслом у отдельных лиц, лишь подчеркивают общую склонность к безумию.

Они разучились ценить прекрасное. Слова «доброта» и «простота» вызовут у них чувство неловкости. В своей погоне за изощренностью они убежали от того, что еще недавно было творческой стихией французского духа — сдержанная сентиментальность. Последние великие французы — Джо Дассен и Жан-Поль Бельмондо.

В позднесоветское время один джазовый критик удивился словам модного саксофониста, что, бывает, он отыграет — и его бросаются целовать девушки. «А вы как хотели бы, — ответил музыкант: прочитали лекцию, сошли с кафедры, и девушки бросаются к вам с поцелуями?» Французские интеллектуалы этого и захотели. Посмотрите, с какой настойчивостью стареющие режиссеры вкупе со стареющими сценаристами показывают нам красивую молодую девушку в паре с господином, которому я и сейчас гожусь по меньшей мере в племянники!

Французские интеллектуалы! Сначала явился один — с пралогическим мышлением. Он, по крайней мере, прекрасно владел пером, не закрывал глаза на трудности, просто где-то что-то недодумал — всем бы так. Но зачем было увлекаться его заблуждениями? Его стали забывать, пришел другой — с сырым и вареным. После него, понятно, явились уже отчаянные дикари, для которых цивилизация не более чем выражение насилия.

Французские интеллектуалы! Подобно большинству людей, которым доводилось думать, они обнаружили, что поиск истины требует большого труда и сопряжен со многими разочарованиями. В отличие от большинства, они догадались намекнуть, что поиск истины — это нелепое занятие. Намек был понят и обеспечил им успех в мировом масштабе. А теперь подумаем, что происходит с обществом, в котором властители дум впадают в умственную релаксацию. В нем понемногу глупеют университетские наставники. Глупеют их слушатели и читатели — будущие журналисты, кинематографисты и учителя, будущие законодатели и министры. И все, кто их читает, смотрит и слушает.

Одна отважная американка как-то заявила: нам не нужен Деррида, у нас есть «Роллинг Стоунз». Золотые слова! Я не отправляюсь в путешествие без «Роллинг Стоунз», а вы, если хотите, берите с собой «Грамматологию».

После роскошного дня в Лукке и Пизе мы остановились на ночь в Вольтерре. Город, расположенный на высоком холме, не очень просторен; парковка и ночевка здесь требовали некоторых усилий. Мы заглянули в Albergo Nazionale — гостиницу, расположенную в самом средоточии города. Места были, но и цены соответствовали выгодному положению гостиницы. Портье предложил нам взглянуть на комнату. Мы поднялись на верхний этаж, и нам открылся вид, о котором мы согласились, что более чарующего никогда не видели. Узкие улочки, по которым мы только что плутали, уже переходили под начало сгущавшейся темноты, а здесь, наверху, еще тянулись лучшие минуты июльского дня. Холмы Тосканы были освещены низким вечерним солнцем. Перед балконом, на расстоянии вытянутой руки, пронеслась стая ласточек. Черепичные крыши и каменные башни средневекового города только выигрывали от мягкого света, и все вокруг обещало им покой и неприкосновенность.

Стояло лето, и у нас не было причин обращать внимание на дни недели. Что нам суббота? Но для окрестных жителей наступило — где-то вокруг полуночи — блаженное время отдохновения после трудовой недели. Они приезжали на городскую площадь на своих машинах и мотоциклах — ревя моторами, хлопая дверцами, обаятельно приветствуя друг друга и прощаясь — и так до утра. Мне немного жаль, что я проспал все это кипение жизни и что все это я знаю лишь со слов моей спутницы, которая не сомкнула глаз.

Утром мы двинулись дальше. Поскольку мы предполагали через день или два перебраться во Францию, где-то после полудня я заговорил с моей спутницей о том, где, по ее мнению, нам будет лучше остановиться на ночлег — в пределах Тосканы или несколько ближе к Франции. «Еще одна ночь в Италии?» — с ужасом переспросила она…

Об Италии вы и без меня много что знаете. Чем бы вас поразить? Видели ли вы Lago di Resia? Оно находится близ одного из альпийских перевалов, ведущих из Австрии в Италию. Озеро необычайно красиво и само по себе: небольшим мысом выдается песчаный берег, лесистые склоны гор спускаются прямо к воде, чуть поодаль возвышаются заснеженные вершины. Но подлинным чудом является выступающая прямо из воды колокольня. Она красуется в метрах ста от берега, будучи покрыта водой на треть своей высоты.