«И кажется Дидоне, что она одна в пустыне старается отыскать свою дорогу…» Я же иду по дороге под дождем, и вокруг все серым-серо, я прокладываю себе путь в выпавшем раньше времени снегу, и некому отвести меня домой. Потому что я не знаю теперь точно, где живу, да и в имени своем я тоже не уверена.
Я носила имя Келли двадцать пять лет, меня знали под этим именем дома и на работе. Я была госпожой Келли на факультете, где преподавала антропологию культуры («Верования и ценности традиционной культуры в современной Франции»), — в моем ведении находились химеры прошлого: сказки и легенды, народные приметы, лубки, пастушьи песенки… Госпожа Франси Келли, специалист по забытым мечтаниям.
Мое девичье имя служило лишь ключом от потаенного сада, где я выращивала слова, Не правдивые и серьезные, которыми пользуется госпожа История, а мои собственные, лживые слова миражей. Моя девичья фамилия — Лаланд, мое бывшее имя — Катрин Лаланд — годится нынче только для маркировки контрабандного товара: сценариев, романов, рассказов — «литературы», как пренебрежительно заявляют мои университетские коллеги; мое настоящее имя — лишь имя литературное… Для легальной, обычной жизни, жизни «препа», который платит налоги, хозяйки дома, матери школьников и телефонного абонента, давно уже поменявшей фамилию дочери землепашца на имя моряка, бунтаря, ирландца, морехода, который водил свои корабли вместе с О’Брайенами, О’Малли, Флаэрти, Коннелли. Я ждала пять лет этого имени, пахнущего туманами и водорослями. Еще задолго до свадьбы я присвоила его себе, учась тайком расписываться и твердя на все лады: «Катрин Келли». Прекрасное имя, очень идет к твидовому пиджаку или свитеру грубой вязки, классическому и современному одновременно. Это имя светлое, нежное, гордое, его хочется оставить в наследство своим детям и детям их детей… Он предложил мне его. Я приняла его, не задумываясь, как другие пускаются в открытое море. В том же порыве я согласилась и принести ему в жертву мое собственное имя — так принято у буржуазии (одному Богу известно, были ли они действительно буржуа, этот клан арматоров, полудублинцы, полумарсельцы): «Госпожа Франси», — говорили служащие моей свекрови. «Семейство Франси», — утверждали мои родственники с его стороны. «Молодая миссис Франси», — шептали свойственники, английские таможенники, которые были вхожи в дом. Я отказалась от прошлого своего «я» — так делают монашки, принимая постриг и другое имя, которое становится их единственным.
Из-за этой моей покладистости в прошлом мне теперь приходится срочно менять все документы, посылать исправления в телефонные справочники, банки, вносить изменения в формуляры: муж унес с собой имя, которое мне дал, — в конце концов, он мне его только ссудил на время и теперь нашел ему лучшее применение, теперь Другая будет «госпожой Келли», «госпожой Франси».
Это даже хорошо, потому что пока я не совсем понимаю, как обозначать новый объект его страсти, когда об этом заходит речь. Что лучше: неопределенность («эта женщина» — и неопределенный взмах рукой), неточность («его любовница» — хотя это уже давно не так) или вульгарность («его баба», «наша кисочка», «его слабость», просто «эта девка»). Если разобраться, мне больше всего нравится — «Другая». Другой — так монахи называли дьявола… Но к черту экзорцизм, поезд ушел! «Наша кисочка» становится «госпожой Келли» — это имя ей очень идет, тем более что оно, как дорогая вещь, приобрело уже некую патину по причине своего предварительного использования: я пользовалась этим именем двадцать пять лет — так английские слуги донашивали костюмы своих хозяев, чтобы не было никакой вычурности, мишурности. Я разносила это имя, как новую обувь, чтобы Другой было удобно: «Мадам, кушать подано!»
Как только я начинаю говорить о моем муже и Другой, я становлюсь брюзгой, придирой, как все несчастные, которым именно это и ставят в вину. Нужно было бы подражать благородству Береники, сдержанности Ариадны. Или, не раздумывая, броситься в пропасть — самоубийство, смерть, как у Дидоны или Медеи. Уж лучше трагедия, чем буржуазная драма, на помощь «пустынный Восток» и соответствующий пейзаж, где умирают от смертельной любви! Уж лучше «Все кончено!», «О, вспомни!», а также короны, плакальщицы, полыхающие костры…
За неимением подобных ухищрений, которые встречаются теперь только на подмостках, мне стоило бы по меньшей мере вести себя, как подобает современной женщине, ответственной женщине, мне стоило бы «держаться». («Стой прямо! — говорила моя бабушка, когда я, тогда еще совсем малышка, пыталась, ползая на четвереньках, подобрать в церкви во время мессы богоугодные картинки, которые выскользнули из ее молитвенника, — держись!») Да, надо держаться, но зачем? У меня больше нет будущего, нет прошлого, я не знаю, что готовит мне завтрашний день, я даже не знаю, что именно было вчера, — мне порассказали столько всего, с тех пор как он ушел. Мне не поставить на место прошедшие годы, я пытаюсь навести в них порядок, но они выскальзывают у меня из рук, рассыпаются. Прошлое мое распадается на составные части.
В этом разгроме мне не уцепиться даже за свое гражданское состояние — слишком оно хрупко, слишком неопределенно… У племянницы, которая призналась, что видела, как они шли, нежно обнявшись, по улице, я смущенно спросила, на что похожа «жена моего мужа». И она ответила, точь-в-точь как отвечала бабушка: «Но, послушай, либо он твой муж — и тогда она не может быть его женой, либо она его жена — и он не может быть твоим мужем!» Логично… Но в настоящий момент правовая сторона не согласуется с фактической, а мое сердце вовсе не согласуется с правовой стороной, и я совершенно потеряна.
А что делать с самим мужем: когда судьи постановят, что «его баба» и вправду будет носить фамилию Келли, как я должна буду называть его? В своих снах я все еще говорю ему Франси, но в моих снах он еще молодой и я его все время жду, потому что его постоянно нет дома… Пока что, когда я обращаюсь к его секретарше (все той же вот уже двадцать пять лет), я прошу «передать трубку моему мужу», но «через месяц, через год» я, наверное, должна буду говорить «передайте трубку моему бывшему…»? Но так вроде бы не принято! «Могу ли я поговорить с господином Келли?» Она решит, что я неизвестно кто, и не позовет его к телефону. Тогда как? «Я бы хотела поговорить с отцом моих детей!» Нет, так у меня не выйдет, я начну хохотать — хватит, я наслушалась этих идиотских «мать моей дочери» и смехотворных «отец моего старшего сына»! Ох уж эти непроизносимые семьи, разлетевшиеся на куски, когда одно только определение родственных связей вызывает настоящую мигрень!
Итак, я вообще больше не буду ему звонить: я и так уже не могла звонить ему домой (потому что это и к ней «домой» тоже), я не буду теперь звонить и к нему на работу, раз не могу назвать его «своим мужем». Он ведь мой муж, как иначе мне реконструировать собственное прошлое, он там не был ни другом, ни университетским приятелем, ни попутчиком. Он — мой муж, он — половина моей памяти, две трети прожитых мною дней и ночей. Он — мой муж, он предал меня, бросил, он больше не будет мне врать, и это настолько хорошо, что я совершенно не понимаю, что же мне теперь со всем этим делать.
Я потерялась в пространстве и времени, я даже разучилась правильно спрягать глаголы! В каком времени их надо спрягать? Когда я говорю о его вкусах (а я вдруг поняла, что часто ссылаюсь на него в разговоре — чаще, чем раньше?), когда я цитирую его где только можно, я произношу: «Мой муж любил это, он любил то…» Почему «любил»? Он любит! Всех и все любит — кроме меня. Потому что он не умер «взаправду», он даже «не умер для меня», потому что он ухитряется то и дело сообщать о себе из своего небытия (то есть с маленькой тихой улочки около Шан де Марс), и я перестаю понимать, как мне нужно говорить. Кто, впрочем, разрешил мне говорить о нем так, как я это делаю? Он больше не принадлежит мне… Мое королевство уменьшилось, сократилось в размерах, я не знаю, где проходят новые его границы, я на ощупь ищу свет. Справа от меня — будущее, нехоженые тропы морей. Слева — прошлое, там все разбито. Я живу между туманами и пустотой, среди неопределенного настоящего времени, «неопределенного» — как неопределенно любое пустое пространство.
