Тщетно пытаясь найти деревню, в которой выросла, я опасливо двигалась вперед и тут за изгородью увидела соседа, который рубил дрова. Я вместе с ним когда-то пасла коров, когда у меня не было еще никакого мужа, никакой специальности, не было ни морщин, ни «официального признания» — я тогда была просто «внучкой фермера». Я удивилась, но облегченно вздохнула и спросила дорогу. «Да ты на ней стоишь!» — изумленно воскликнул сосед и махнул рукой в сторону моего дома. Мой дом? Я действительно была рядом с ним — из-за холмов я не заметила озера с его замерзшими водами, белых лугов, а строение, которое возвышалось над долиной, показалось мне с того взгорка, на котором я стояла, совсем небольшим среди обступившей его темной массы деревьев. Хватило ерунды, чтобы я заблудилась, чтобы увидела то, что мне дорого, с необычной стороны, подошла к собственному дому по дороге, по которой никогда не ходила. Что же удивительного, что я не могу узнать свою жизнь, если смотрю на нее под другим углом зрения?
Я сбиваюсь с дороги днем, не могу найти ее ночью, я навсегда потеряна для знакомых мне людей и мест. «Заблудилась Дидона в своих снах, и кажется ей, что все ее бросили, что идет она одна по бесконечной дороге и ищет в пустыне друзей, братьев…»
Эта пустыня для меня — вокзальный перрон, на котором я стою зимним вечером с чемоданом. Стою одна перед поездом, который вот-вот уйдет, но войти в вагон не решаюсь — я жду мужа. Он опаздывает, но он обязательно придет, он не может бросить меня! Я высматриваю его высокую фигуру, его летящие по ветру волосы, я жду, когда он появится из сумерек подземного перехода… Но он не появляется. А времени остается все меньше. Минутная стрелка на огромных часах, странно дергаясь, перепрыгивает с деления на деление. Я уже готова схватить чемодан, если он, запыхавшись, появится в конце платформы, волосы во все стороны, улыбка на губах, — может быть, мы еще успеем? Он так молод, так стремителен! Объявляют отправление, двери вот-вот закроют. Я беру чемодан: это последний поезд, на него надо обязательно сесть. Но если я сяду на поезд, на который он опоздал, мы не сможем уже встретиться, я не хочу ехать одна. Но если я останусь, если я останусь и буду упрямо ждать на этом холодном и пустом вокзале, если я буду ждать его, а он так и не появится, что я буду делать? На платформах никого. Я ставлю ногу на подножку, смотрю то на вагон, то на лестницу, которая теряется в подземных сумерках и по которой он должен подняться на поверхность. «Развод или живем отдельно?» Остается всего пять секунд. Короткий звонок, перед тем как двери захлопнутся. Одна нога на платформе, другая — на подножке, я чувствую, что поезд начинает дрожать, сейчас он двинется с места. Сесть в поезд? Спрыгнуть? Остаться на платформе? Меня разорвет пополам, раскидает на куски, и я умру…
Собрав все силы, просыпаюсь. Я вся в поту, колени подтянуты к подбородку, как будто меня кто-то связал, но я жива: когда я открыла глаза, страх прошел, потому что выбора у меня больше нет: развод или живем отдельно, муж мой не появится, и на последний поезд я опоздала. Теперь мое место — эта пустая платформа на заброшенном вокзале.
Странно, но ощущение очевидного собственного поражения и уверенность в том, что меня бросили, что произошло то, чего я так долго боялась, возвращают мне на мгновение ощущение покоя, на который уже и не надеялась. Я поудобнее устраиваюсь под пледом и спокойно засыпаю: проведя столько лет в страхах и надеждах, среди нежданных радостей и обманчивых порывов, столько лет я боялась, что потеряю это счастье, и, наконец потеряв, обрела милосердное одиночество и сладостное отчаяние.
Передышка недолгая. Даже не успев вновь погрузиться в привычный кошмар, резко просыпаюсь с пересохшим ртом: где я? Где? В Париже? На побережье? В горах? У него? У меня? В больнице? Неужели в больнице? Да где же я? И какое сейчас время года? Лето? Весна? Сколько мне лет — двадцать, тридцать, пятьдесят? Это я-то, которая всегда, еще до того как открыть глаза, знала, что именно увижу, когда их открою. Знала, что должна сделать, что и кого любить, а теперь по десять раз за ночь начинаю ощупывать комнату, где нахожусь, искать, где выключатель у изголовья постели: протягиваю руку к лампе, но она начинает скользить по незнакомой мне мебели, я даже не могу опереться на стену. И все потому, что, пока я стараюсь нащупать что-нибудь в пространстве этой непонятной комнаты, память предлагает мне на выбор очертания других комнат, в которых я когда-то была, — детские комнаты в домах, которых уже давным-давно нет, мансарду, на которой мы впервые поцеловались, зеленую комнату в нашей первой квартире, розовую — во второй, альков в какой-то римской гостинице, каюты на пароходах… Я заблудилась, потерялась в пространстве и времени.
Слишком много снотворных? Может быть, конечно, но прежде всего слишком широкая постель: наше «супружеское ложе», которое было узким для нас, когда мы спали на нем вместе, теперь оказалось просто необъятным… Во всех тех огромных кроватях, что мы занимали где бы то ни было, я все эти десять тысяч и одну ночь (их было ровно столько, я сосчитала) спала всегда с одной стороны на правом боку. Теперь, когда в моем распоряжении обе стороны, когда я могу полностью распоряжаться этой территорией, я перекатываюсь с одного края на другой, перекладываю голову с подушки на подушку и в конце концов начинаю искать справа то, что найти могу только слева: мне вернули то, что я отдала, как пакет грязного белья, произошла реституция: мне возвратили ту часть, от контроля над которой я отказалась, которую я отдала в пользование, — теперь все в куче…
И так каждую ночь: получив в собственное распоряжение обе свои ноги, обе руки и вдобавок правое и левое ухо, я не могу найти сама себя в постели, которая стала слишком велика для меня одной. И даже более того, я все больше запутываюсь в наших домах — его, моих, тех, которые были нашими; и в наших адресах, именах — его, моем, его, том, которое было моим, том, которое будет теперь их…
«В Провансе, — сказал он, — она у себя дома». Значит, теперь мои шкафы стали ее и постели моих сыновей — тоже? И моя мебель теперь ее, и мое постельное белье — тоже ее? Хорошо. Он сказал: «Пока ты можешь оставаться в Нейи с мальчиками. Она только что поселилась на Шан де Марс, я буду тоже там и туда переадресовал свою почту». Пусть будет так. А через несколько недель я узнаю от наших общих друзей (языки развязались, как только он ушел), что квартира эта была снята за десять месяцев до того, как мы разошлись, в то время, когда он клялся мне, что никогда меня не бросит… Ладно, разве он уже не купил три года назад небольшую квартирку в Сен-Клу, «мастерскую», холостяцкое жилье, которое снял в сердечном порыве для избранницы своего сердца? Для того чтобы у него дома она была как у себя дома… До тех пор я могла следить за их перемещениями, но потом это стало все труднее, друзья сообщили мне, что аренду на эту большую квартиру на Шан де Марс, куда он, «дама его сердца» и две ее дочери перенесли свои пенаты, оформляла не она, а он на свое имя: для хозяина квартиры, консьержки официальным квартиросъемщиком изначально был он… Я уже ничего не понимаю, а тут еще он, чтобы все запутать окончательно, заявляет: «Я такой же владелец этого дома, где ты живешь с мальчиками, как и ты, а поскольку мы его пока не продаем, то ключи я оставляю себе, чтобы приходить, когда мне будет нужно». И действительно, когда я в Нейи, он запросто там хозяйничает, даже в ванной. В спальне — у меня дома — он тоже у себя дома. Выходит, он всюду у себя дома, и у нее, и у меня; даже, и это главное, когда она «у себя дома» у меня дома. А мне-то во всем этом куда деваться? Где мне приткнуться? Да и с почтой тоже: письма играют в классики, перепрыгивая из одной клетки в другую, с одного адреса на другой, — особенно те, на которых написано: «Господину и госпоже Келли». Над этими «господину и госпоже» почтальон в недоумении застывает: на этот случай нет никаких инструкций. «Господин и госпожа» блуждают по Парижу, потом оказываются в Комбрайе, а потом — в Провансе, а потом снова в Комбрайе и в конце концов улетучиваются. Такой единицы, как «господин и госпожа Келли», больше не существует. Как сказал один из наших юных племянников, которому мать рассказала о том, что с нами произошло: «Моим кузенам, наверное, нелегко, ведь их родители существовать перестали!» Как семья мы действительно перестали существовать. Эти заблудившиеся письма следовало бы вернуть отправителям с пометкой «выбыли по причине смерти», «господин и госпожа Келли почили в бозе».
