О, конечно, я выжила после его ухода, я и теперь справляюсь! Ночью, раз мне больше не нужно никому нравиться, я напяливаю носки или наливаю себе грелку. Что же до горячего шоколада по субботам и воскресеньям, то эту обязанность взял на себя мой второй сын.
И, если однажды вечером этот шоколад покажется мне безвкусным или, несмотря на грелку, ноги так и не смогут согреться, мне будет достаточно вспомнить все те ночи, когда я засыпала рядом с ним, согревшись в его ласковых объятьях, а просыпалась часа в три от холода и одиночества, и перестать жалеть себя. Я искала его в опустевшей постели, в темной комнате; я говорила себе, что у него, наверное, бессонница, что он сейчас в кухне пьет молоко, или читает в гостиной, или работает у себя в кабинете. Босиком, в ночной рубашке, я начинала метаться по дому, толкаться во все двери, звать его вполголоса и в конце концов в подвале, да, именно в подвале, осознавала, что его действительно нет дома… Упрямица, я начинала все снова, ища на этот раз какую-нибудь записку, объяснение: «Кату, дорогая, не мог заснуть, и…» Но нет ничего — ни на столе, ни под столом ни единой строчки: он просто ушел, но куда?
В то время я еще ничего не знала о квартире на Шан де Марс, я не знала, что там устроилась Невидимая, что она поселила к себе девочек, и они жили там все вчетвером. Мой муж начинал ночь в одном доме и заканчивал ее в другом. «И буду я вдовицей, ах мой любимый, любимый, мой ветреный любимый…» Я снова ложилась — одна, заледеневшая, — и не могла заснуть. Я брала еще одно одеяло, стуча зубами, надевала халат. Минуты без сна складывались в часы — хватало времени, чтобы придумать, что я скажу сыновьям за завтраком:
— Нет, папы нет. Ему пришлось очень рано уехать — собрание в Лондоне (или в Мадриде, или в Брюсселе).
— Мы не увидим его вечером?
— Может быть, и увидим, может быть… Он не был уверен, что сможет все закончить за день…
Осторожно, дымовая завеса, потому что мне неизвестно, где он, — как я могла знать, когда он вернется? Я застилала себе глаза всем земным шаром, для того чтобы скрыть от себя самой правду.
И когда, наконец, на следующий день вечером или через два дня он вновь появлялся, вновь раскрывал мне свои объятья («Ну иди же ко мне, цыпленок мой, у тебя такой нахохлившийся вид!»), разве я спрашивала, почему он ушел, куда? Нет, не спрашивала… Понятно, что при такой скромной, забитой жене бедному мужу очень тяжело решиться порвать с ней! Ну а я от холодности перешла к фригидности, а из фригидной женщины превратилась в самую настоящую ледышку в самом разгаре лета. Как тут не будешь бояться холодов, когда пережил такие ночи?
Вместе с этим мне разонравился серый цвет. Мне казалось, что в Париже все время идет дождь. Даже в этом году в деревне пейзаж, который я видела через окна столовой, на моих глазах растворялся, медленно расплывался и исчезал — туманы, моросящий дождь, дымка, пар, осевший на оконных стеклах, — все окна залепило серым, ничего не видно — ни деревца, ни неба. Чтобы увидеть свет, я согласилась бы отправиться на край света, но серый и там бы никуда не делся: он заполонил меня, проник в меня, я в нем утонула. Снаружи я была черна (юбка, свитер, пальто), но внутри — вся серая.
Я не могла понять, почему я вдруг стала так чувствительна к цветовой гамме времен года, почему мне так нужно солнце, почему мне хочется желтого, голубого, оранжевого, это мне-то, кто всегда недолюбливал каникулы и юг… Несмотря на все мои шали, грелки, я дрожала от холода и умирала от серости. И вдруг, сбросив всю одежду и пуховики, я распахнула двери и бросилась под дождь: я вся горела, мне хотелось сбросить раскаленную кожу. Лед и пламень: разбалансировка, отказал внутренний термостат. Может быть, климакс, конечно…
Самое неприятное, что пострадало и сердце: для него теперь нет «нормальной» температуры. Оно то разгорается, то леденеет. Разбалансировка чувств. Единственное лекарство — тепло. Я лечу себя теплом и нежностью, я кутаюсь в муслин и шелка. Я любила раньше джинсы, грубую шерсть, кожу, полотно — теперь мне нужны мягкие, ласкающие ткани, меха, кашемир. Я любила соль и перец — теперь мне нужны сласти: пирожные, конфеты, нуга, варенье, миндальные пирожные. То, что запрещено, что сладко, что необязательно: у меня в доме больше не водится хлеб, я ем булку… Мне нужна мягкость, нежность всюду: на моей коже, во рту, в сердце, и небо мне тоже нужно нежное, как и все остальное.
Но в мягкости небеса мне отказывают: можно подумать, солнце никогда не появится. Белесый туман, ели, навевающие меланхолию, комки омелы. Сияние снегов, скрытное небо, дорожка лунного света. Какой у холода цвет? Я окоченела.
Говорят, что раньше брошенных детей согревали волки… Кто же согреет брошенную жену? Мужчина может быть волком по отношению к другому мужчине, но не к женщине — ей он может быть верен. Благородные особи моногамны, мужчина — не из их числа. Муж хвастался тем, что занимает доминирующее положение «самца» — он любил так выражаться: петух в курятнике, бык в стаде. Если судить по тому, что получилось, то прекраснодушные заявления обратились в требуху, второй сорт, в пустышку.
Нет ни товарища, ни защитника, ни волка для меня. Как бы там ни было, по лесу бегать поздно: я просто одна из тех шелудивых собак, с которыми наигрались и которых бросили на дороге в конце каникул. Конечно, жалость — не мой удел; есть более несчастные: наш старый дом будет продан, но я нашла себе конуру (трехкомнатную квартиру на площади Республики, две однокомнатных — для моих старших сыновей) — и, конечно, Комбрай; да, я нашла себе конуру, и мне будет чем наполнить миску. Но у меня больше нет поводка, нет ошейника, никто больше не ласкает меня, не шепчет моего имени. Мой хозяин ушел. Голодать я не буду, но навсегда останусь ничья…
И вот я снова вернулась к дикой жизни. Да здравствует роза и сирень! К несчастью, свобода не пьянит в том возрасте, когда уже не зарастает шкура и волочится лапа, — я останусь там, где бросил меня хозяин. Одна. Одна с самой собой. Среди холода и снегов.
Неподвижная. Застывшая. Нужно идти, чтобы согреться? Идти к солнцу? Но все, что я знаю на юге, отныне находится для меня под запретом! Нет больше для меня ни Марселя, ни Прованса… Но мне нужно будет туда поехать и забрать платья, портрет бабушки, игрушки моих детей (мебель я оставляю, но пакую оставшиеся от меня обломки, тридцать лет обломков).
— Не езди туда, мама, — умоляет меня самый младший сын, который, соблюдая «право на посещение отца», провел там несколько дней прошлым летом. — Будущая жена папы все в наших комнатах поменяла. Не езди туда, пожалуйста!
Но я поеду, я уже назначила свидание, и это последнее мое посещение дома моей свекрови. Как только я это сделала, каждую ночь я вижу один и тот же кошмар: я оказываюсь у ее «бастиды», провансальской крепости, со своими двумя чемоданами, с трудом затаскиваю их наверх, и когда, наконец, оказываюсь на террасе перед нашими комнатами, выясняется, что там больше нет двери! Комнаты замурованы! Я просыпаюсь и целый день не могу прийти в себя. «И сон нейдет, и все тревога…» Прованс для меня теперь закрыт. Даже во сне дверь туда для меня закрыта.
Так в какую же страну мне ехать, если я хочу снова увидеть солнце? В Италию? Но Италия для меня тоже закрыта, и давным-давно! Лор запретила ему туда меня возить под предлогом, что это «страна ее сердца». А кто заботится о моем сердце? Разве я не со своим мужем открыла для себя Италию? Разве не с ним я объезжала ее год за годом? Он делал вместо меня заказы в тратториях, переводил мне латинские эпитафии, комментировал ex voto в церквах — повсюду он был моим гидом и переводчиком… когда он ушел, я разучилась говорить, когда он ушел, я разучилась читать.
С кем и когда смогу я туда вернуться? В Вероне, в Сиене, в Неаполе я всегда буду думать о том, о ком она запретила мне думать. Кто освободит римские холмы от того проклятья, которое лежит на них из-за нее? Ей недостаточно будет даже умереть, чтобы я смогла вернуть себе запачканное ею итальянское небо в его исконной чистоте… Я долго спрашивала себя: «Почему Италия?» Мы много путешествовали; если его любовнице хотелось сохранить за собой некие привилегии, то сделать это было не так просто. Почему же именно Италия? Иногда я говорила себе, что это из-за нашего путешествия в Верону: вряд ли ей пришлась по вкусу такая супружеская эскапада — подневольный Ромео…
