Он заглянул к Твердохлебовой. Она уже не писала. Смотрела в посветлевшее окно. Он не стал ее беспокоить, ушел. Сел в коридоре на подоконник и сам уставился в предутренний, метельный простор. Пытался угадать, что видится сейчас Луизе Николаевне, о чем она думает. «Ждет-пождет с утра до ночи, — вспомнилось ему, — смотрит в поле, инда очи разболелись глядючи с белой зори до ночи…» И дивная красота пушкинских строк как нельзя лучше, по мнению Огаркова, подходила к Луизе Николаевне, грузной, пожилой женщине, с такой невысказанной тихой грустью всматривавшейся в свое прошлое.

Но что это? Огарков вздрогнул. Он увидел в окне ту, о которой думал сейчас, Твердохлебову. Она вышла из клуба. Повыше подняла воротник пальто, покрепче запахнулась и… Решительно зашагала к леску. Куда это она? Неужели?.. Нагнувшись против ветра, прикрывая лицо варежкой, Твердохлебова удалялась, удалялась…

«Нет, нет! Не может быть! — Огарков медлил. — Мало ли зачем она вышла, — раздумывал он взволнованно, — воздухом подышать, поискать образ…» Спрыгнув с подоконника, он бросился в фойе, нашел среди сваленных в кучу пальто — свое, надел, выбежал на мороз. Дорога эта вела в Пеньки, он знал. Если пересечь лесок — там тише — и пойти дальше, скоро увидишь застрявший вчера автобус. А потом…

Он пересек лес и, прикрывая рукавом лицо, нагнувшись, ступил навстречу яростному ветру. И остановился. Увидел Твердохлебову. Она возвращалась. Ветер подталкивал ее в спину, гнал ее с открытого поля в лесок — там тише. Он словно потешался над ней, неуклюжей, хохотал, бил себя ладонями по ляжкам: вот, мол, умора! Поглядите на нее! Решила со мной силой тягаться!

Огарков хотел спрятаться, отбежать, чтобы она его не увидела, не поняла, что он был свидетелем ее отступления, но — поздно. Луиза Николаевна заметила его. И тогда он двинулся дальше.

— Доброе утро, Виталий!

— Здравствуйте! — И не остановился. Пошел дальше. Долго шел. И не оглядывался. Он знал… На краю леска, будто стог сена, темнеет ее высокая неповоротливая фигура. Твердохлебова смотрит ему вслед. «Небось сходство кое с кем видит во мне сейчас, — подумал он сердито. — Только возрастное, Луиза Николаевна! Возрастное — и только…»

Он шел, вслушиваясь в завывание метели, почти бездумно, еще сам толком не зная, куда идет, зачем? Еще не решившись… Сзади, догоняя, нарастал звякающий грохот трактора. Но Виталий не оглядывался.

— Эй! — услышал он сквозь вой ветра и резко усилившийся грохот. — Пятки отдавим! — Рядом с трактористом в открытой кабине скрючился Шевцов. — Эй! Давай руку! — и геркулесовским рывком перенес в тесную обындевевшую кабину и Огаркова.

Стекол в дверцах кабины не было, однако Огаркову показалось, что здесь значительно теплей, надежней. Энергия, клокотавшая в недрах двигателя, пронзительный до щекотания в носу дух солярки, пропахший табаком пар, летевший из оскаленных в напряженной улыбке ртов Шевцова и молчаливого тракториста, грохот гусениц, такой осмысленный в сравнении с безумным, не поддающимся логике завыванием ветра… Да, да, теплей, надежней, как в космическом корабле, ввинчивающемся в черную ледяную пустоту космоса.

— Федя! Шевцов! — крикнул Виталий. — Вот ты говоришь, что народ у вас в районе плохой. А ты? А сам ты какой? — «Не нашел более подходящего момента? — тут же мысленно ругнул себя Виталий. — Но будет ли он, более подходящий?»

— Я-то? — показал на себя большим пальцем Федор. — Да я хуже всех! Да, да! Ты не смейся! Хочешь, докажу! — И, крича в самое ухо Огаркова, чтоб тот, не дай бог, не прослушал чего, продолжил: — Меня когда с маршрута снимали, я всеми четырьмя отпихивался, а пообещали грамоту выдать за обслуживание — согласился. Грамота все-таки! У меня фотография есть. «Девятый вал» называется, про то, как мужики в море за телеграфный столб уцепились, чтоб не потонуть. В золотой рамке она, в Москве рамку купил. Ну, я фото на стенку приколю, кнопками, а грамоту — в рамку. Кто в гости придет — ага, грамота! Понял?

— Понял!

— Слушай дальше! Жена у меня на заправке работала, королевой бензоколонки. Семьдесят пять рублей в месяц чистыми. Так? А я ее к нам перевел, в ПТО. Там не знали, что она на седьмом месяце, — оформили. Девяносто девять чистыми! Четвертной без рубля разницы! Хорошо? То-то! А через месяц она в декрет махнет, получит за четыре месяца из расчета девяносто девять! Ну? Убедился? Плохой я человек! — не без гордости заключил Шевцов. — Хитрован! Жадюга! Даже неудобно иногда бывает!..

…Но вот и приехали. Трактор остановился. Все спрыгнули на снег. Шевцов стал озабоченно осматривать автобус — с какого бока к нему лучше подобраться, а тракторист, отвернувшись, заложив руки за спину, смотрел вдаль.

— Федя, — спросил Огарков, — а как отсюда в Ермишинские Пеньки попасть? Где они? — Он боялся, что Шевцов примется отговаривать, просто-напросто запретит и думать, надеялся на это в глубине души. Напрасные надежды.

— Пеньки? — на минуту отвлекся от автобуса Шевцов. — Лес видишь? Во-о-он, на горизонте! Значит, обогнешь его по опушке — и правей, правей. Тут ты другой лес увидишь. Тоже на горизонте. Опять по опушке надо. И все правей, правей. А там и Пеньки. Эй, Ломидзе, — обратился он к трактористу. — Я правильно подсказываю? Тебе же эти места любы! — И, подмигнув Виталию, заговорщицки добавил: — Сейчас заведется!

— В Гагре у нас финиковые пальмы растут, — произнес тракторист, будто не услышав вопроса, — желтые цветочки на них в июле. Много цветочков, очень много! И на каждом — пчела. Пальмовый мед пробовали? Не пробовали!

— Велика важность — пальмовый! — запальчиво возразил Шевцов. — У нас пчелы на клеверах кормятся. Ну и что? Мед-то сладкий!

— У нас в Гагре, — сказал Ломидзе, — даже ночью загорать можно, под луной. Наша луна и то теплей здешнего солнца. У нас море есть. Горы у нас…

— Ну, моря у нас нет, — согласился Федор, — у нас только лес да поле.

— У нас в Абхазии шиповника очень много. Цветы на нем крупные, как розы. Бабочка иногда с кустика взлетит, кажется — цветок ожил.

— Бабочки-то и здесь водятся, — решился подать голос Огарков.

— Конечно, водятся! — обрадовался поддержке Федор. — Бывает, снег еще весь не сойдет, только местами, а они уже крылышками — хлоп, хлоп… Еле-еле, даже крылышки слипаются, сонные еще.

Ломидзе промолчал. Очевидно, считал дальнейший спор бессмысленным. Ни его, ни Шевцова переубедить было невозможно. Не оглядываясь, Огарков зашагал дальше, по указанному Федором маршруту. Хотелось оглянуться. Но нет… «Орфей, да и только!.. — подумал он о себе. — Хотя Орфей-то как раз и оглянулся… Кавказская луна и та теплей здешнего солнца… — вспомнил он. — Почему же этот Ломидзе не возвращается туда? К себе? Значит, есть что-то такое и здесь, — подумал Огарков не без злорадства, — что способно удержать его…» Виталий почти не сомневался: не что-то, а кто-то. Знал, нравятся им светловолосые россиянки. Нравятся. Ни для кого не секрет. Смешно было бы предположить, что Огарков может питать к кому-нибудь неприязнь только из-за другой национальности. Уж чего-чего, а этого — слава те господи! — он за собой не знал. Но… Но человек, которого любила его жена… Который, стоило ей выйти замуж, снова воспылал к ней, тоже был родом с Кавказа. Установил это Виталий случайно. В тот вечер его жена долго не возвращалась. (Уже не первый вечер…) Мать не ложилась. Придумывала разные причины, успокаивала его. «Наташенька — медик, ты должен понимать. Может, к больному вызвали, укол сделать, то-се». Потом она все же легла спать, ей рано утром на дежурство нужно было — к автоматам, в метро. (Спала она на кухне, чтобы не мешать молодым. И постоянно уверяла, что на кухне ей очень хорошо, чаю, когда захочет, вскипятит себе, радиорепродуктор здесь, последние известия можно послушать…) А Виталий сидел, ждал. Ему почудился стук лифта, выбежал в прихожую. Звонка нет. Ошибся… Он хотел вернуться в комнату, но дрогнула входная дверь. Кто-то шептался там, с той стороны. Виталий бесшумно отвел задвижку, яростным рывком распахнул дверь. (Она внутрь открывалась.) И они от неожиданности влетели в прихожую, попадали на пол, нелепо задрав ноги. С головы черноусого красавца свалилась шляпа. Тут же поднявшись, нервно обмахнув колени, он выбежал на площадку, застучал по ступеням вниз.