Приходила ко мне, ведя за руку бледного мальчика, своего сына, толстая незамужняя соседка. Жаловалась на учительницу четвертого класса, которая думает только о прапорщиках местного гарнизона, хоть у самой еще в чернилах пальцы. Приказывала мальчику забираться на табуретку и с выражением декламировать, а сама, стараясь подавить рыдания, утирая концом шали глаза, слушала, удивленно покачивая тяжелой круглой головой.

Люди, оцепенев от холода, стоят под дождем и мокнут.

Словно чуда, ждут они запаздывающий трамвай. А тот и не думает появляться. Разгуливает себе где-то по земле, забыв про график.

Безобразие!

Тысячью тысяч проволочных струй бесконечный дождь крепко связал землю и небо. Люди устали и проголодались. Промокли их непромокаемые плащи. Отсырели в авоськах булки.

Так услышьте же мое заступничество за них, силы, еще неизвестные науке, услышь, красный заблудившийся трамвай, услышь, угол серого здания, из-за которого этот трамвай должен появиться!

Молю вас, убедительно прошу, наконец, приказываю: прекратите! Что это вы, в самом деле?

Разве не для людей хранишься ты в сокровенной табакерке природы, всемогущий чертик? Что же ты спишь, свернувшись калачиком, под монотонный шум затянувшегося дождя?

Неужто лучшего времени не мог ты подыскать, любознательный трамвай, для того, чтобы сойти с рельсов и покатить — забыв о положенном маршруте — по серым камням преткновения?

А с тобою, мрачный нелюдим, угол серого здания, я еще не так поговорю! Жаль, что не снесли тебя, построив взамен лежачий небоскреб, сквозь стеклянные стены которого все видно. Зачем задернул ты треугольным своим лбом перспективу улиц, пряча от мокрых людей приближающуюся надежду? Отодвинься!

…Уф-ф! Наконец-то! Идет… Грохочет…

Натужно, на высокой ноте завыл мотор, из горячего нутра грузовика пополз вверх блестящий, скользкий от масла стальной стебель, увенчанный ржавым цветком площадки.

Мальчишка-монтер держал в вытянутой руке огромную стеклянную грушу, даже семечки ее были видны насквозь.

Мотор затих. Из кабины вышел шофер и задрал голову. Остановились прохожие, замерли троллейбусы, из окон их, раскрыв рты, смотрели пассажиры.

Самолет, пролетавший в эту минуту над самым шпилем высотного дома, чуть накренившись, остановился, и в иллюминаторах его зарозовели физиономии любопытных.

Только вечер, чувствуя неминуемую опасность, ускорил свой шаг. Накопившись для решительного броска в арках дворов и в низких подвальных окнах, не теряя ни минуты, он стал умело заполнять город.

Уже до колен доставала непроглядная зябкая темнота. До пояса. До подбородка. У лее с головой погрузился в нее застигнутый врасплох город.

Только мальчишка-монтер, забравшийся выше всех, был еще озарен последними, уже увядшими лучами дня. Да еще самолет, пожалуй, чувствовал себя в относительной близости к солнцу. Но — любознательный прохожий, не больше, — разве мог он постичь всю остроту предстоящего поединка?

Скорей! Скорей! Уже хватают щупальца темноты за руку, сжимающую прозрачную колбу. Они пытаются разогнуть сильные, с грязными ногтями пальцы своего еще не сломленного врага.

Движением индийской танцовщицы, слева направо, снова и снова стал поворачивать он сухую юношескую кисть. Все глубже тонул в эбонитовом гнезде округлый серебристый цоколь.

Ну!.. Ну же!..

И грянул, пролился из его руки беззвучный взрыв света.

От облегченного вздоха людей бурно зашевелилась листва, одновременно, так, что все свалились на кресла и засмеялись, тронулись троллейбусы.

А самолет? Он был уже далеко-далеко. Но даже оттуда, издалека, виделся ему сверкающий, роящийся миллионами золотых пчел город.

У каждой улицы свой запах и цвет… У вас ведь сейчас снег не идет, а у нас идет. Из нашего окна — новейшей марки, с огромным экраном, цветного — видно то, чего не видно из вашего.

Вот стоит внизу, в грязном слежавшемся сугробе, облупившийся мотоцикл. Чуть похудевший, простуженно покашливая, выберется он весной на голубую от неба дорогу и…

— Где же он? — удивитесь вы.

А вот пробежала куда-то старая, уже разговаривающая сама с собой собачонка.

А вот проехала, рассматривая таблички с названиями улиц, продолговатая «неотложка».

Переключите программу — и увидите, открыта ли еще булочная, переключите еще раз — и услышите гул мукомольного завода.

Да и дома у нас все иначе, чем у вас. Ножницы, например, всегда лежат на подоконнике; зеркало убрано внутрь шкафа, чтобы пестрые платья хозяйки могли вволю налюбоваться сами собой.

А наш цветок!.. Он выливается из тесного глиняного горшочка, как зеленое вскипевшее молоко. Хорошо бы стать крохотным, как одна из этих буковок, и оказаться на мягкой черной земле, под гигантскими сочными стеблями, рядом с телеграфным столбом мертвого окурка.

А желтый — под бронзу — беспощадно старательный будильник!.. Заводят его, как мину замедленного действия, на семь утра, но просыпаются в половине седьмого и, напрягшись, зажмурив глаза, ждут взрыва. Дддинзз!.. Не будильник, а консервная банка с растворимым без остатка временем.

Наша улица, наш дом… Наше самое-самое… Только наше!

Да, да! Каждый из десятков, любой из сотен театров одновременно является еще и Театром миниатюр. Убедитесь в этом, когда отправитесь как-нибудь в театр. Даже в Малый! Даже в Большой!.. Всмотритесь там, и сквозь реальные, зримые черты театра, в который вы явились, проступят едва заметные, зыбкие черты театра иного. И он тоже начинается с вешалки, с гардероба.

Вот принимает у вас тяжелое, с торчащим из рукава шарфом пальто седоголовый гардеробщик. Черный, чуть засаленный пиджачок его обшит по воротнику золотым фельдмаршальским галуном. А на груди горят в лучах электричества медали. Бронзовые — «За оборону…», «За освобождение…», «За взятие…». И тускло, сдержанно, напоминая цветом седину, светится «За отвагу».

«Как же ему гривенник потом давать? — мелькнет у вас. — Гривенник герою…»

В театр вы явились прямо с работы, хорошо бы перекусить. Но к нескольким буфетным стойкам в фойе не протолкаться. Странно, все такие нарядные, чисто выбритые, напомаженные, благостные, а… Похоже на регби. Вот-вот, кажется, выкатится из-под переплетения ног продолговатое страусиное яйцо мяча. Вы вздыхаете. Ничего не поделаешь, все сюда — прямо с работы, всем перекусить хочется. Невольно вы обращаете свой взгляд к прилавку, у которого ни души. «Техническая литература». Девушка, заскучавшая за этим прилавком, задумавшаяся, заглядевшаяся в свои мечтания, похожая чем-то на васнецовскую Аленушку, по мере вашего приближения как бы просыпается, подняла голову, смотрит… Встала со стула. Делать нечего, вы берете с прилавка первую попавшуюся книгу. «Особенности монтажа и демонтажа легких башенных кранов с поворотной головкой». Мда-а… Машинально взглядываете на цену. Шестьдесят четыре копейки. Однако! Снова бросаете взгляд на толпящихся у буфета щеголей и щеголих. Вздох… Аленушка краснеет. Да, да! Так и залилась алой краской смущения за несъедобную техническую литературу. Звонок. Вы долго ищете по карманам билет. Ну, конечно, обычная история… Куда же он запропастился? Ага, вот он! Зажат у вас в кулаке. Когда вы нервно искали его только что по карманам, то перекладывали из руки в руку. Находите свое место. Рядом с вами, справа, доедает бутерброд с копченой колбасой весьма объемистый мужчина, чем-то похожий на Оноре де Бальзака. Хотя все кресла отделены друг от дружки подлокотниками, Бальзак ухитрился занять полтора. Свое и половину вашего.

— Не знаешь, как пьеса называется? — спрашивает он, смахивая с колен крошки.

Раздвигается занавес. Аплодисменты. Будто взлетела вспугнутая стая голубей. Спектакль начался. Не сразу, но вот вам удалось наконец вжиться в происходящее на сцене. Раз, другой предательски повлажнели уголки глаз. И вдруг громкое всхрапывание справа. Сосед спит. Воспользовавшись тем, что он спит — иначе вряд ли вы решились бы обострять отношения с этаким Бальзаком, — вы нервно толкаете его локтем в бок. Еще одно всхрапывание, недовольное сонное ворчание. Готово! Уже ползала смотрит не на сцену, а в вашу сторону.