— Чего не куришь? — спросил Фома.

— Да я не курю трубки. На ты, кури!

Фома затянулся и передал трубку обратно хозяину. Видно, что Фома объяснил хозяину, что Меньшиков не привык к трубке, так как чукча закивал головой и, достав папиросы, угостил присутствующих. Курили все, старые и молодые, и даже ребенок, не старше четырех лет, оторвавшись от груди матери, тоже потянулся к папиросе.

Входили новые люди.

Молодела, уступая место старикам, садилась у входа из полога в ярангу.

Холодное мясо было съедено, и оставшееся из-под него блюдо хозяйка отложила в сторону, где хранилась вся утварь. Шнырявшие по яранге две собаки быстро «вымыли» эту посуду. Когда сварилось в котле мясо, его положили на это же самое блюдо и подали гостям. Захватив мясо зубами, люди по очереди острым ножом отрезали кусок у самого рта. Делалось это быстро и ловко. Нож так и мелькал, и казалось, что острое лезвие вот-вот отхватит губу или нос. Не менее ловко орудовали и камчадалы Ермил и Фома.

Дело шло уже к вечеру, и надо было кормить собак, о чем Меньшиков напомнил Фоме. Начали договариваться с хозяином о продаже оленей на корм собакам. Фома принес товары: табак, чай, посуду и камлеи. Договорившись, хозяйка вышла из яранги и что-то сказала молодому парню, который немедленно направился к оленям.

Около табуна послышались резкие крики, и олени побежали к яранге. Один из них был заарканен чаатом. Старый чукча остороншо подошел к упиравшемуся оленю и резким движением руки ткнул его ножом под лопатку. Олень пошатнулся и без звука рухнул на снег. Опытная рука оленевода без промаха всадила нож в самое сердце.

Так было убито еще два оленя. Наиболее упитанный предназначался на еду людям, остальные — на корм собакам.

Две женщины принялись за разделку туш. Они ловко орудовали одним ножом, без топора, и не прошло и получаса, как отдельные куски свежего мяса остывали на снегу Кровь была собрана в желудок и оставлена на морозе.

У Колинкэу было две жены. Первая сидела в пологе, угощала гостей и распоряжалась по хозяйству, а вторая играла роль батрачки, выполняя всю черную работу. В широких меховых комбинезонах — «ханбох» — их неповоротливые фигуры работали с завидной проворностью. Несмотря на мороз, женщины освободили от одежды правые руки, обнажив плечи, грудь и спину.

После разделки первая жена подошла к убитым оленям и ловко вырезала у голов глаза и языки, после чего направилась к гостям и, протягивая на ладони глаза, что-то говорила. Фома перевел, что она угощала гостей лакомым куском.

— Скажи ей, что мы благодарим, но не хотим, так как уже сыты.

— Ковда? Мольче! Отказываешься? — возразил Фома. — Это ведь очень вкусно!

— Ну и ешь, если хочется, а мы не будем, — отвечал Легостаев.

Ермил тоже отказался. Без дальнейших рассуждений Фома взял глаза и, надкусив, выпил один за другим.

— Тьфу! — не выдержал Легостаев и, отвернувшись, пошел к собакам.

Тем временем был освежеван третий олень. К нему подошел молодой парень, пастух, сел на снег и стал грызть зубами шкуру.

— Ермил, что он делает?

— Да панкыргыльгин ест!

— Чего? — не понял Меньшиков.

— Панкыргыльгин!

Меньшиков всмотрелся внимательно. Но всей шкуре по хребту были рассыпаны какие-то бугорки, оказавшиеся личинками от оводов. Пастух надавливал их зубами, и белые короткие толстые черви, точно личинки майского жука, выскакивали из своего гнезда, после чего пастух с аппетитом их съедал.

Солнце село. Надо было готовиться ко сну. Собаки были посажены на цепь, чтобы не могли вылезти из алыка и броситься в табун. Спать пошли в ярангу.

Перед сном опять принялись чаевать. В пологу стало душно и жарко, пришлось снять меховую одежду. Чуть теплился огонек в светильнике, представлявшем собою плошку с вытопленным из костей оленьим жиром, в котором плавали кусочки мха, игравшие роль фитиля. Спички берегли, и когда закуривали, то макали тонкую щеночку в жир и зажигали ее от светильника. К чаю подали вареные оленьи языки, мясо и сырой мозг из костей. От жары мужчины сбросили меховые куртки и остались в одних шароварах. Женщины откинули назад «ханбох» и тоже сидели обнаженные по пояс. Пот обильно стекал по телу. У костра в яранге собрались женщины и молодежь, которых не вмещал полог. Большой котел стоял посередине, и из него поднимался пар. Все поочередно опускали в котел руку и облизывали пальцы. Фома пояснил, что это была кровь, сваренная с содержимым желудка, служившая обычной пищей пастухов и их семей. Мясо им перепадало только по праздникам. Одежда у пастухов была сильно вытерта и поношена; ею снабжал их хозяин. У большинства пастухов оленей было так мало, что их едва хватало на перевозку. Кочевали они всегда только на своих оленях. Во время выборов кочевых советов впервые было проведено заключение договоров об условиях найма, которыми предусматривалась оплата пастушьего труда. Надо заметить, что многие пастухи отказывались заключить договор. Это было для них ново, и, по-видимому, люди боялись, что, подписав договор, они могут остаться и без того жалкого «куска хлеба», который они получали за свой изнурительный труд от хозяина. Пастухи целыми сутками без отдыха охраняли табуны в пурги и морозы, шагая пешком по глубоким снегам. В жару, когда появлялись мошка, комары и овод, олени разбегались, и пастухам приходилось по крутым склонам сопок и горных кряжей собирать их, сохраняя табуны от зверей. Не спать приходилось по нескольку суток. Ко всему этому надо добавить полное бесправие пастуха и его почти рабскую зависимость от кулака-хозяина. Колинкэу считался «хорошим» хозяином, у которого пастухам жилось хорошо. Можно себе представить, как жили пастухи у других, «плохих» хозяев.

Отряд предполагал пробыть у чукчей дня три, чтобы дать отдохнуть собакам. Впереди предстояла самая трудная часть дороги, так как дальше не было ни одного кочевья. Необходимо было выйти по одному из притоков на Пелидон и перевалить через водораздел. Ни Фома, ни Ермил перевала нс знали. Не знал его, конечно, и Меньшиков.

Чукчи не кочевали на реках Большом и Малом Пелидоне уже одиннадцать лет, в соседней яге части хребта Щучьего вообще никто из них никогда не бывал. Дорогу предстояло прокладывать самим, и, если бы что-нибудь слу чилось в пути, обратиться за помощью было бы не к кому. Чукчи уверяли, что не могут поехать с отрядом, так как сейчас шел отел и слабые олени не поднимутся на перевал. Меньшиков не настаивал, надеясь на ламутов, которые должны были сюда приехать, как он с ними договорился при встрече в устье Саламихи. В полдень действительно приехал ламут — Иван Долганский с сыном. К вечеру того же дня Иван надел лыжи и отправился прокладывать дорогу на перевал; оленей он оставил на привязи. К утру ламут явился усталый, с заиндевевшими волосами. Он напился чаю, поел и, не отдыхая, стал собираться домой. За труд с ним расплатились товарами, причем Иван особенно охотно взял цветной платок и олово.

Через сутки отряд двинулся вверх по реке, придерживаясь лыжного следа Ивана. Собаки хорошо отдохнули и быстро двигались вперед. Первую остановку устроили перед подъемом на перевал. Лыжница прихотливо извивалась по скату и терялась вверху. Со многими остановками забрались на седловину. Величественные горы громоздились со всех сторон. Особенно высоки были вершины к северо-западу от перевала. Внизу лежала широкая безлесная долина Большого Пелидона.

Так как спуск был очень крутой, под полозья нарт пришлось подвязать ремни. Снег был плотный. Нарта Ермила обогнала всех, но вдруг остановилась. Ездоки что-то кричали, указывая на склон горы, где чуть заметной точкой двигался какой-то зверь.

— Смотрите, росомаха!

В бинокль можно было разглядеть, как удалялся неуклюжий зверь с черной спиной и белыми боками. Меньшиков передал Легостаеву винчестер, оставив себе мелкокалиберную винтовку.

Нарты Меньшикова и Дорошенко задержались у обнажений, камчадалы далеко ушли вперед.

У одной из узких боковых долин снова мелькнуло темное пятно, и шагах в трехстах от дороги остановилась большая пушистая, совсем черная лисица.