Конец войны застал Карла в тылу, после ранения он обучал фольксштурмовцев. Учитывая, что ему, как сыну коллаборациониста и фашисту партии Дегреля, к тому же служившему в бронедивизии СС, нельзя пока появляться дома, Карл охотно принял предложение американцев продолжить войну против ненавистных ему большевиков. Будучи уверенным, что созданию советской власти сильно помогли франкмасоны, которые казнили его отца, он скоро оказался в литовском подполье.

Если я сомневался в других его рассказах, то о «лесных братьях» в Прибалтике он, безусловно, знал из собственного опыта — почти дословно то же самое я слышал от латышей и литовцев. Отсиживание в лесных бункерах, связь со Швецией, откуда руководили всеми операциями, вылазки, хорошо подготовленные налеты, разгром «лесных» и реорганизация их движения на основе тщательной конспирации, стычки с «краснопогонниками», его женитьба на литовке, ее смерть — все это звучало весьма правдоподобно и было подтверждено литовцами, которые признавали его своим.

Очень удручающе подействовало на этого убежденного фашиста чтение книг Шпанова «Заговорщики» и «Поджигатели» из галкинской библиотеки, которые циркулировали в лагере в нескольких экземплярах. Мы имели с ним одно мнение: автор, будь это Шпанов или, скорее всего, немец, был отлично информирован, знал подноготную Имперской канцелярии и жизнь немецких военных и партийных верхов.

— Дочитал я сегодня утром, — сказал мне Карл. — Уму непостижимо, неужели все это правда — заговоры, закулисные интриги, вмешательство крупного капитала, борьба внутри нацистской партии за власть, наконец влияние американцев, связь с ними во время войны? Если только половина этого правда, зачем же мы тогда подставляли свои головы на Востоке? Ради Круппа и ему подобных? Конечно, я знал: «Майн кампф» либо бред сумасшедшего, либо надувательство, никто же не принимал ее всерьез! Но цель оправдывала средства, и ради борьбы с коммунизмом я согласился бы подписать даже такую чушь…

Вечерело. Мы сидели возле барака строителей на удобной скамейке со спинкой и пускали дым дефицитного «Беломора» — Карл других папирос не признавал. Перед нами одна за другой развертывались сцены из лагерной жизни, не стесненной зимней стужей. Постоянно кто-то заходил в барак или выходил из него, относил одежду в ремонт, возвращался из каптерки со свертком, торопился на ужин.

— Вы, надеюсь, не до конца верили пропаганде Геббельса? — заметил я, улыбаясь. — Он, допустим, был умен и к тому же оратор божьей милостью, но, если разобраться, все речи его — чистейшая демагогия, рассчитанная на восторженного бюргера. Борьба против коммунизма — не могло же только это быть вашей целью? Я лично давно знал истинную цену нацизму, еще до моего приезда в рейх. Пропаганда, признаюсь, там была грандиозно поставлена! Эти басни о народном братстве, еврейском окружении и заговоре звучали убедительно. Не будь я заранее уверен в их фальши…

— Да, печально сознавать, что все жертвы были напрасны. Поэтому я и продолжал борьбу… Слушайте, — вдруг спохватился Карл, — не нравится мне этот Сырбу, заговаривается, на уме один только Достоевский, без конца его читает, цитирует. Вот вам образец влияния мистики на неподготовленные мозги!

— От Достоевского в самом деле мало радости, тем более в лагере. Не зря его в свое время в СССР запретили. Видел я учебник литературы, там о нем всего три строчки: был, мол, другой крупный русский писатель Достоевский, жил тогда-то, провел несколько лет на каторге, написал то-то. И все! Мы его почитали как живописца русской души. Гениальный психолог, однако каторга его сломила…

— Вон он идет, Сырбу, — заметил Карл. — Сейчас что-то преподнесет.

К нам подошел опрятно одетый человек с румяным моложавым лицом. Он остановился, о чем-то сосредоточенно думая, глаза смотрели в сторону, озабоченно и напряженно. Бывший бармен из Бухареста, он знал по роду службы «хорошее общество». Профессия научила его разбираться в людях, и в природной наблюдательности ему нельзя было отказать. Я с удивлением узнал, что читать он умел только печатный шрифт, а писать так и не научился.

— Бон суар, — сказал он. — Беседуете, господа? Вы мне не ответите на один вопрос? — Карл кивнул ободряюще и уставился на него. — Возможен ли всемирный анархизм?

«Черт побери, Карл, кажется, прав, он вот-вот рехнется», — подумал я и, чтобы пресечь дальнейшие бессмысленные вопросы, ответил:

— Ни в коем случае!

— По-вашему, невозможен? А это почему?

— Потому что при анархизме не может работать почта! Карл перестал курить и с любопытством стал разглядывать нас. Но спора не получилось. Сырбу помотал головой и сказал:

— Хм, вы, кажется, правы, об этом я не подумал! Ну что же, всего наилучшего! Я пошел спать.

Карл сделал многозначительный жест рукой.

— М-да, пожалуй, и впрямь недолго ему сидеть в общей зоне! — сказал я с огорчением: мне был симпатичен приветливый румын. — Пойдемте отсюда, Ковалевский там что-то интересное рассказывает.

Мы переменили свое место. У соседнего барака на низкой завалинке сидело несколько человек. Они слушали рассказ небрежно одетого зека с живыми голубыми глазами на изможденном, покрытом седой щетиной лице. Работал Юрий Ковалевский на обогатительной фабрике и с гордостью подчеркивал, что он столбовой дворянин. Ничто в довольно жалкой внешности не выдавало его дарований, а был он не только прекрасным инженером, эрудированным собеседником, но и отличным актером, музыкантом, поэтом… Жизнь его прошла зигзагами. Из-за происхождения с большим трудом попал в институт, который окончил с отличием. Как специалиста его послали в Турцию, где он монтировал электростанции. Работал Ковалевский и фоторепортером, потом был командиром роты связи в Испании. В плен попал в первые дни Отечественной войны, но умирать за проволокой не собирался.

— Везли нас в закрытых вагонах, — рассказывал он, — конвой почище овчарок — власовцы, они к нам хуже относились, чем немцы. От нечего делать стреляли на станциях по вагонам, то и дело ранили кого-нибудь. Трое суток без воды. Хлеба дали только по буханке на четверых, всухомятку. Уже где-то в Баварии пошел слух, что везут в Дахау, в эшелоне были одни командиры… И вдруг бомбежка! Попало, видно, в паровоз и первый вагон, там собак держали. Наш вагон под откос полетел, кто орет в темноте — ночь безлунная, кто за двери дергает. Не знаю как, но они открылись! Тут мы не зевали, выскочили и — в кусты! Кругом лес, мы углубились, бежим. Боимся, что вот-вот догонят собаки, но их не слышно. Конвоиры окружили лес и с обратной стороны идут цепью. Тут и там, где громко, где шепотом, русская речь, брань, очереди. Из других вагонов тоже выскочили, лес кишит людьми, одни русские прячутся, другие их бьют…

— Как ты уцелел? — поинтересовался, протягивая Ковалевскому сигарету, высоченный Журавлев, красивой фигурой которого любовались все врачи и медсестры, когда я с ним рядом лежал в ОП.

— Я влез на дерево, — засмеялся Ковалевский и прикурил. — Подо мной власовцы собрались, спорят, куда идти, ругают собаковода.

— Верно, — отозвался Журавлев. — Собак полагалось возить в последнем вагоне. Мы до самого утра шарили по лесу!

— Ты что, разве?.. — Юра подозрительно стал разглядывать своего бывшего охранника, потом махнул рукой: — Под одну гребенку!..

— Ну да! Нам за это влетело! Начальника конвоя разжаловали в шарфюреры. Кроме убитых и раненых недосчитались тридцати человек.

— Вот так-то! Одним из них был я! Ушел на юг, сел в товарняк с двумя хохлами, думали, попадем в Швейцарию. Едем-едем, вдруг нас загоняют в тупик, мы ходу из вагона и в лес… Тут поняли, что не в Швейцарии мы, а где-то южнее. Оказалось, в Италию приехали. Вечером вышли к деревне, украли початки кукурузы и назад в лес. Так питались с неделю, потом к партизанам попали…

— А оттуда в Россию?

— Да нет еще… Лес вокруг был полон бежавших от немцев итальянских солдат — Италия капитулировала, и за ними фрицы гонялись. Дня через три цапнули меня и повезли в… Венецию! Там держали нас на баржах, прямо в лагуне. А когда повезли в Милан, я спрыгнул с поезда, окно было плохо закрыто. Через день меня снова поймали, я сказал, что бежал из Германии, обо всем остальном умолчал. Они послали меня обратно, работать на восстановлении Дюссельдорфа. А тут — американцы! У немцев все уже было вверх дном. Они вывели нас раскапывать людей из бомбоубежища под развалинами. И опять — сирена. Конвой загнал нас в подвал, и больше мы его не видали. Отбоя не было, мы просидели всю ночь, а потом с товарищем, был такой Фоменко, решили выйти на свой риск, были очень голодны и думали организовать что-нибудь. Выползли, смотрим — на улицах ни души. Идем дальше, вдруг Фоменко кричит: «Американцы пришли!» — и нагибается. Тут и я поверил: на тротуаре полсигареты валялось, а разве кто другой, кроме американца, полсигареты недокуренной выбросит? Навстречу нам джип, негр пулеметом на нас: «Эй, хендс ап!» Мы подняли руки, я ему: «Мы рашн призонерс» и показываю на спине намалеванные черно-белые, как мишень, круги. «О'кей, кам он, рашн!» Посадил нас в джип, и мы выехали из города, к нему в часть; Показали нам баню, дезинфекцию, вымылись как следует. Выходим в чем мать родила и просим: дайте, мол, нашу одежду. Собралось их человек десять, угощают сигаретами, смеются. А мы, голые, курим, спрашиваем: «Вещи наши где?» Повели нас за баню — на бетоне лежит кучка пепла. Мы, говорят, ваши костюмы сожгли, дадим другие. Притащили американскую форму, ботинки, два автомата — и стали мы опять солдатами!