Мотористом у станка работает Комаров, в прошлом капитан-сапер. Он сильно выделяется своим маленьким ростом: почти все в нашей бригаде высокие и крепкие. Правда, кое-кто еще очень худ, из тех, которые недавно были под судом и следствием. Несмотря на тяжелый труд, молодой организм на свежем воздухе поправляется быстро, кому питания мало — есть ларек, где обменивают наши премии (обычно промтовары) на продукты. Тяготит только полная изоляция, даже во время обеда надзиратели не спускают с нас глаз. А в бригаде, которая разбирает для нас плоты, есть даже женщины, но мы их видим издалека.

Наш станок стоит на самой высокой точке, выше только бесконечные штабеля горбылей, бревен, горы опилок. Укладывает их, как правило, весь лагерь — в выходные дни организуют что-то вроде воскресника. Но нам, как рекордистам, дают все-таки раз в месяц отдыхать. По производству шпал и процентам выработки мы находимся на первом месте в Советском Союзе, не знаю, среди зеков или вообще, и существует ли такой завод, где работают одни вольнонаемные, но гонка ужасная — положение и парабеллум обязывают.

С нашей высоты виден почти весь завод — повсюду люди копошатся, пилят, таскают руками и лебедками, ворочают попарно рычагами и вагами метровой толщины бревна, закатывают их в штабеля высотой с трехэтажный дом. Недавно здесь работали малолетки, и один из них, которого избил бригадир, спрятался в штабелях, хотел бежать после работы, когда снимут с вышек конвой — ночью ведь зона пустует. Но вечером на поверке обнаружили исчезновение одного зека, перерыли всю зону, даже разгрузили готовый эшелон шпал, однако виновника переполоха нашли только на второе утро. Из-за поисков у нас неожиданно оказался выходной день, а беглец, хоть и не достиг своей цели, все же отомстил бригадиру, его посадили в БУР, а потом отправили первым эшелоном — за такой простой пощады не дают никому!

Плоты занимают половину ширины реки. На самых крайних стоят передвижные вышки, оттуда следят за водной поверхностью. Да, тут свобода близка, какие-нибудь сто двадцать метров воды, а на той стороне тайга, зеленый друг беглеца. Однако теперь осень, вода холодная, уже поздно жить в лесу, начинаются дожди, заморозки, дважды выпадал снежок…

Руки в брезентовых рукавицах болят. Для шпал выбирают самое хорошее дерево, заготовки настолько мощны, что часто из одной выходят две, а то и три шпалы — чулымский лес очень крупный — соответственно тяжелы и горбыли!

Станок вдруг замолкает, Франкашвили ругается и в который раз подтягивает болты зажимов, они то и дело расшатываются в последние дни, а механику все некогда! Давлеев спрятался за кучей горбылей и курит украдкой. Если его заметят, неделя в карцере обеспечена — такие горы огнеопасного материала! Недавно приезжал на свидание брат Давлеева, майор, Герой Советского Союза, оставил ему самосад и толокно.

Замок зажимов отремонтирован, от работы опять стало жарко, но мы не снимаем телогреек— мера предосторожности на случай удара бревном. Вдруг крик Комарова:

— Едут, ребята! — Со своего поста на самом верху он первым увидел дрезину с обедом.

Обедаем мы по очереди: мое рабочее место занял Давлеев, за Франкашвили встал Мекаберидзе. Он ростом с меня, но выглядит коротышкой из-за чудовищной ширины плеч, которые буквально давят его фигуру. Мы не обращаем внимания на «общую зону», которая выстроилась в очередь у полевой кухни — нас кормят отдельно, дежурный надзиратель знает весь политбур в лицо. Рецидивисты из второго барака сидят в другом месте и едят не спеша. Они на вспомогательных работах, много из них не выколотишь, спасибо, вообще что-то делают.

Раньше рецидивистов держали почти на положении общей зоны, но недавно обнаружили подкоп — запретка находилась в каких-нибудь двадцати пяти метрах от барака. Они, наверно, ушли бы, но как раз под вышкой осела земля. Когда начальник режима полез в подземный, хорошо крепленый ход и вдруг вылез в бараке, зачинщики побега, поняв, что затея провалилась, набросились на капитана с ножами. Тому нельзя отказать в мужестве — шутка ли, одному сунуться через подкоп к бандитам, которые его навряд ли встретят с букетом роз! Ему посчастливилось: успел выскочить из ямы, замаскированной половицами, и застрелить первого нападавшего. Для верности он прикончил еще двоих, хотя, как после выяснилось, один из убитых о подкопе и не подозревал — его посадили в БУР всего час назад за то, что обругал нарядчика. Подкоп завалили, вдоль заграждения врыли в землю толстую металлическую сетку на глубину до пяти метров и запретили уголовникам шататься по зоне.

Нам накладывают миски с верхом, мы быстро проглатываем еще и дополнительное «производственное» блюдо, которое отпускают рекордистам за счет шпалозавода, обычно котлетку или запеканку, и, выпив чай, спешим обратно. Теперь моя очередь работать за Давлеева.

Постепенно тени удлиняются — невеселое осеннее солнце бродит в небе недолго. Наверно, еще около двух часов работы, а сделано порядочно. У ворот нас опять встретит носатый грузинский нарядчик: «Молодцы, ребята, заработали музыку!»

Кому он нужен, этот туш! Лучше б пустили в общую зону или хотя бы в кино. Вечером принесут премию — ситец, а кто-нибудь из общей зоны, чаще всего бригадир женщин, заберет его у нас, чтобы поменять в ларьке на продукты — туда нас не пускают. Бригадир запишет наши заказы, все исполнит, неплохо на этом, должно быть, зарабатывая. Потом будем готовить свой дополнительный ужин, пойдут бесконечные разговоры о войне, о лагерях, о родственниках. Я держусь своих грузин. Говорят они на своем языке, со мной общаются по-русски или по-немецки и относятся ко мне очень дружески.

Однажды в бараке появился надзиратель, увел молодого власовца: с кем-то в разговоре он сам себя выдал, сказал, что служил у карателей. Его снова будут судить, а пока забирают в Томск на переследствие…

Да, скоро съем, пересчет, дорога «домой» — по настроению начальника конвоя бегом или с паузами, лежа в лужах. Он особенно не любит, когда бригада — почти одни военные — шагает в ногу. А так идти безусловно легче, веселее, все устали, даже самые здоровые грузины! Наливайко и одноногий Руднев, моторист второй лебедки, отгоняют в лагерь дрезину с котлами. Ее пригнали малолетки, которым положено работать по шесть часов — закон об охране труда несовершеннолетних строго соблюдается, хотя те сидят в основном за убийство!

Открылось второе дыхание, мне вдруг кажется, что чурбаны пошли полегче, потоньше. Да нет, такой же стандарт. А Давлеев пыхтит, у него больные легкие и к тому же страшно прокурены, я немного помогаю ему. Мекаберидзе покидает станок и отталкивает вместо меня горбыли.

— Ладно, будет! — кричит Давлеев сквозь визг пилы. — Иди назад, Каберидзе!

Я занимаю свое место, не спуская по привычке глаз со станка. Мекаберидзе не успевает встать рядом с бригадиром, как из-под пилы вдруг вылетает толстый горбыль и, чуть задев Франкашвили, летит между калмыком и мной куда-то вниз.

Распиленный чурбан встал на дыбы, пилы завизжали пронзительнее обычного — Комаров перебросил ручку выключателя. Мы кидаемся к пиле. Рядом с кареткой, на которой передвигают заготовку, лежит Франкашвили. Он так растянулся, что со своими раскинутыми руками и черной гривой волос (он один в БУРе имел привилегию не стричься) кажется намного длиннее своих двух метров. Голова повернута в профиль, из носа течет тонкая струйка крови. Ранения не видно.

Молодой фельдшер появляется почти мгновенно — наверное, сидел в своей избушке за отвалом опилок. Он раскрывает чемоданчик, подходит к великану, ищет пульс и скоро опускает громадную безжизненную руку.

— Мертв! — говорит он просто.

Через несколько минут у станка, вместо бригадира — Мекаберидзе. Прораб не позволил прекратить работу. Установили толькопричину несчастья: проклятый замок раскрылся и горбыль, вырвавшийся из когтей зажима, ударил бригадира по лбу. На нем вздулась небольшая шишка — ничего больше не видать, а человек погиб…

Вечером на съеме нас трижды пересчитывают, пока охранники не уясняют, что одного уже нет — его увезли на дрезине.