– Я попал в Забайкалье одиннадцать лет назад. Набил дома морду одному подонку – прорабу в нашем леспромхозе. Запер его, пьяную скотину, в сарае. Собрал вещички в сидор, взял молодую жену под мышку и рванул тропами через перевал в Мукачево. Знал – искать будут. Этот не прощал.
Зима уже началась. Один я бы в два дня прошёл. Всё детство здесь босиком пробегал. Но жене, Инге, я её из Прибалтики привёз после службы, тяжело этот переход дался. Хоть и крепкая баба-рыбачка, чудом не замёрзла. Только старый дедов тулуп и спас. Потолкались мы с недельку в Мукачево. Я даже на стройку плотником устроиться успел. Общагу получили. Только не дал гад и тут пожить. К концу недели подстрелили меня. Среди белого дня пальнули прямо из окна недостроенного дома. Не знаю, какого пьяницу собутыльника послал он убить меня. Наши так не стреляют. А только промахнулся пёс. Щеку прострелил.
Упал я, отлежался немного. Опять жену подхватил и во Львов. Сбежал. Пока добирался на попутках, вспомнил. Года три назад товарищ мой, одноклассник, тоже сбежал. Увёл у соседа дочку Надьку и махнул на Север. Поскитался с ней по российским снегам и, наконец, осел где-то в Забайкалье. Однажды, с какой-то оказией, передал мне письмо. Звал приезжать. Места, писал, почти, как дома, даже лучше, чище. А заработки сумасшедшие. Адрес я наизусть запомнил. Подумал, подумал, посоветовался с Ингой и, доехав до Львова, без промедления рванул на вокзал, сел в поезд на Москву, а оттуда дальше.
Две недели добирались до посёлка Ленинского и, наконец, добрались. Посёлок стоял прямо на пресловутом Баргузине и последний отрезок дороги от Тазовска мы добирались по зимнику. Ну, просто Дикий Запад! Вокруг, сколько ни смотри, тайга, тайга. Для меня вид огромного дремучего леса не был непривычен. Я чувствовал себя хорошо и спокойно. Как будто, домой возвращался. Но Инга была напряжена и нервничала.
Посёлок представлял собой немыслимое скопление всякого жилья. Чего тут только не было! Хижины, шалаши, вигвамы, чумы, бочки, балки. Вот только нормальных домов раз, два и обчёлся. И, всё же, в центре всего этого бедлама возвышался единственный в посёлке трёхэтажный дом – местный райсовет. У фасада, как положено, располагалась кое-как заасфальтированная площадка, в центре которой стоял обязательный Ильич с вечно протянутой рукой.
Прямо от монумента шла единственная прямая улица, которая тоже, естественно, носила имя любимого вождя. И это была единственная спланированная деталь в облике населённого пункта. Всё остальное находилось в полнейшем хаосе. Ни улиц, ни дорог, ни, даже, тропинок иногда. Домики, если можно было так назвать, наезжали друг на друга. Всё было завалено каким-то хламом и отбросами. Везде висело бельё, торчали провода, антенны, какие-то палки вместо столбов. Чтобы пробраться сквозь это нагромождение, постоянно приходилось через что-то перелазить, отбиваться от голодных собак, бегавших здесь в изобилии. Никаких табличек с указанием улиц или домов не было и в помине. И никто никого не знал. Детишки бегали чумазые, как чертенята и никто не присматривал за ними, хотя машин было множество. И ездили они, как попало. В большинстве своём это были трактора, краны, вахтовки и автобусы.
Единственной деталью, напоминающей, что в этом муравейнике ведётся какое-то хозяйство, были трубы парового отопления. Они шли прямо по поверхности, во всех местах пересекаясь друг с другом как угодно. Сверху, снизу, большие, маленькие. Они заходили в каждый, даже самый захудалый шалаш, что уже придавало ему какую-то солидность.
Наконец, пролазив часа три через заборы, трубы, кучи мусора, стерев с себя пот и, виновато поглядывая на Ингу, я решил идти напролом и начал вваливаться прямо в «дома». По дороге мы набрели на несколько магазинчиков и столовых с громкими названиями типа «Ницца», расположенных почти в таких же убогих, но огромного размера грязных перекошенных лачугах. Несмотря на это, ассортимент товаров поражал.
Перекусив наскоро в какой-то вонючей забегаловке, мы обнаружили, что кроме старой картошки и котлет из хлеба там ничего нет, но напитки были такие, каких я и в больших городах не встречал. Магазины были завалены японскими и корейскими товарами. Чего там только не было! От всевозможных женских неделек и детских принадлежностей до самых современных комплектов мебели, радио и, только появляющейся тогда, видеоаппаратуры.
Поражённые этим изобилием, кстати, не очень дорогих товаров, мы ошалело выскочили на наполненный смрадными ароматами морозный воздух, не забыв перед этим спросить огромную тётку, обслуживающую этот супермаркет, не знает ли она моего друга Стёпу. И мне сразу же повезло. Тётка не знала, как найти Стёпу, но показала, как найти того, кто знает.
Спустя десять минут я распахивал не то дверь, не то люк времянки, расположенной на самом краю посёлка в почти ещё чистом месте, если не считать огромных куч мусора за задней стеной каждого жилища. Я невольно представил себе, что здесь будет весной и ужаснулся. Из открытой двери на нас дыхнул затхлый и удушливый перегар домашнего пара, и я смело шагнул внутрь.
Когда глаза немного привыкли к полумраку, я увидел пьяно смотревшую на меня, без тени удивления или досады, растрёпанную бабу в грязной засаленной фуфайке. Она стояла у двух, сложенных один на другой, ящиков, служивших, очевидно, тут кухонным столом и чистила картошку. Посередине тёмной грязной комнаты, единственной в этом доме, за таким же, как и кухонный, столом, накрытым газетами, сидели два мужика, пили самогон и закусывали консервами. Всё убранство составляли эти два стола, три стула – тоже ящики, ящик со сваленной в него грязной одеждой и ящик-тумбочка, на котором стоял цветной японский телевизор «Сони». Свет проникал внутрь сквозь маленькое окошко, через которое ничего не было видно. Мужики угрюмо посмотрели на меня, выпили и снова посмотрели.
– Мне нужен Степан Дрозд. Говорят, Вы знаете, как его найти. – Сказал я, пытаясь не дышать носом.
– Знаю! – Хрипло ответил один, притянул к себе ящик-стул и, указав на него, налил третий стакан. – Пей! – Пьяно пробасил он. Инга стояла у захлопнувшегося люка-двери, вцепившись мне в спину и молчала. Я покачал головой:
– Спасибо! Я не пью. Вы объясните, как найти Стёпу.
– Не пьёшь?! – Прорычал хозяин. Он посмотрел на меня, как на своего злейшего врага, глаза налились кровью, но тут же взгляд потух и он криво усмехнулся. Я был в два раза крупнее их обоих, да и мой неразлучный топор с длинной ручкой как всегда торчал из-за пояса.
– Следующий балок! – Неопределённо махнул рукой второй мужичок и равнодушно отвернулся к собутыльнику. Было ясно, что от них уже ничего не добиться. Хозяйка тоже повернулась спиной и начала колупаться спичкой в керогазе.
Мы, как пробки из бутылки, выскочили на, показавшийся вдруг таким свежим, воздух и полезли через огромную, обмотанную стекловатой трубу к следующему балку. Раздосадованный на весь этот огромный базар, на Стёпу, на себя, я без стука отворил дверь и со злой решимостью шагнул в чёрный проём.
Картина, которую мы увидели там, была настолько безобразна, что даже видавшая виды Инга вскрикнула и выскочила вон. Комната почти ничем не отличалась от той, из которой мы только что вышли, только в углу стоял настоящий топчан, правда, без пружин и без ножек, прямо на полу брюхом. Вокруг были разбросаны бутылки и всевозможные объедки, куски хлеба, консервные банки, бычки, тряпки. На топчане лежали двое. Не сразу можно было догадаться, что это мужчина и женщина. Одинаково длинные, слипшиеся волосы. Одинаково искажённые, вспухшие, расплывшиеся в неестественной гримасе, лица. Бесформенные фигуры в ватных штанах и ватных жилетках.
Мужчина лежал поперек кровати на животе, положив голову на бедро своей подруги, лицом ко входу. Изо рта его что-то, видно, текло, но уже застыло. Так и висела эта желеобразная жёлтая струя между его ртом и раздвинутыми ногами женщины. Было такое впечатление, что эта пара, после обильного возлияния, как раз только решила заняться сексом, но хмель внезапно сморил незадачливых любовников. Единственное, на что хватило горе-кавалера – это расстегнуть фуфайку на груди у милой. Вот из этой расстегнутой одежды, благодаря отсутствию всякого белья и выглядывало бело-синюшным блеском то единственное, отвратительно дряблое, несвежее тело, которое давало возможность определить пол этого существа.
