История, которую я сейчас расскажу, произошла в действительности. Я не изменил в ней даже имен и названий населённых пунктов. В мире накопилось так много зла и горя. Может быть, это происходит оттого, что писатели и сценаристы всего мира наперегонки стремятся высосать из пальца как можно более страшные и кровавые истории. Но, как известно, мысли материальны. Вот они и воплощаются в жизни. Я же попробую рассказать страшную историю, случившуюся в самом деле. Может быть, от этого зла станет хоть чуть-чуть меньше.

Вахтовый самолёт летел на высоте 12000 метров. Мы вылетели из Киева поздней ночью. Только что под крылом, в чёрной бездне, огромным мигающим красным пауком проплыло назад московское Садовое кольцо. Начинало светать. Землю заволокли тяжёлые грозовые тучи. Нигде, разве что в космосе, нельзя увидеть таких величественных, грозных, фантастически прекрасных красочных пейзажей, как в самолёте, летя над тучами навстречу рассвету.

Серебристая машина, казалось, неподвижно и бесшумно висела в пространстве и только лёгкое подрагивание крыльев напоминало о стремительном движении. Салон спал. Мы летели на крайний Север.

Вот уже три года я работал в Новом Уренгое и Ямбурге вахтовиком-строителем. Каждые две недели мы летали туда и обратно. Но несколько месяцев назад со мной что-то произошло. Я начал бояться полётов. Мне казалось, что я держу самолёт в своих руках. И стоит хоть немного расслабиться, как мы грохнемся оземь с этой страшной высоты. Тогда я ещё не верил в Бога и боялся. На Север я попал случайно, по нужде. И поэтому работал, кем придётся. Грузчиком, бетонщиком, стропальщиком, кочегаром, пом-буром и т. д. Работа была очень тяжёлая, по 12 часов в сутки, без выходных. А при шестидесятиградусном морозе и скудном питании, в условиях северной ночи, часто на высоте… Короче, это был горький хлеб.

Спать в самолёте я не мог и поэтому, раскинувшись в не очень удобном кресле, блаженствовал, жадно впитывая последние часы тепла и покоя. Бесшумно распахнулась дверь кабины и в салон вошла, как всегда милая, стюардесса в передничке и наколке, катя перед собой столик с завтраком. Игорь Дудзяк, мой сосед, мирно спал, уткнув искривленный нос мне в плечо. Он, как всегда, хорошо выпил перед полётом и с неохотой пытался открыть слипающиеся глаза, когда я начал толкать его. Потянулся, расправляя затёкшие шею и спину. Не хотелось просыпаться, но и пропускать аэрофлотскую кормёжку было жалко. Тогда ещё пассажиров иногда баловали деликатесами. Я не был хорошо знаком с Игорем. Он работал плотником самого высокого разряда, я – разнорабочим, и наши задания редко совпадали. В экспедиции он был лет на пять больше меня и, кажется, считался неплохим парнем. Родом из Карпат, он разговаривал с типично гуцульским акцентом.

Положив пластмассовые подносы на столики перед собой, мы ожесточённо пытались разгрызть резиново-куриные потрошки, обсыпанные восьмидесятилетним зелёным горошком. Игорь первым бросил это занятие и, выпив стакан тёплой минералки, пробасил разочарованно:

– Да-а! Это не медвежатина! Не! – Он поковырялся в зубах, тоскливо взглянул в окно и спросил: – Эх, Серёга! Ты хоть когда-нибудь ел медвежатину? – Я уже знал, что мой сосед большой любитель поговорить. У него был простой крестьянский стиль разговора. Но рассказывал всегда интересно, умно, с шутками и лукавинкой.

– Да нет! Не приходилось. А что? Неужели в Карпатах ещё медведи водятся? Я знаю ты охотник. – Я тоже отодвинул тарелку и повернулся к соседу. Игорь задумчиво взглянул в иллюминатор на, выходящее из-за туч, огромное красное солнце и медленно ответил:

– Нет, Серёга! В Карпатах медведей убивать нельзя. Медвежатиной я баловался в Забайкалье.

– Да ну! – Удивился я. – И туда тебя занесло. Ты знаешь, я тоже там бывал пацаном. Мы со стариками возвращались с Сахалина и Курил. Отец и мать там служили после войны, а я родился. Отец рассказывал, что два политзека прямо над Байкалом из огромной скалы бюст Сталина вырубили. Неужели сохранился?

– Не сохранился. Скалу ещё при Хрущёве взорвали. Лучше бы они, суки, там себя повзрывали, – вдруг ожесточённо матерясь угрюмо прохрипел Игорь. Непривычно было слышать это от всегда добродушного и весёлого великана. Какое-то неприятное воспоминание затуманило его взгляд. Он помолчал ещё с минуту, уставившись в никуда. Потом криво усмехнулся, сплюнул губами и неожиданно начал рассказывать. Ещё три часа, до самой посадки в Уренгое, рассказывал он эту гнусную историю и, наскоро скомкав конец, быстро закончил только тогда, когда низкие полночные тучи оказались над самолётом, колёса коснулись мёрзлого бетона и серебристая машина плавно подрулила к строго ожидающим пограничникам.

Я три года пробыл на Севере. Тонул в болоте, попадал в смерч, блудил в ночной тундре, обмораживался, горел, знакомился с хорошими и плохими людьми. Много всего было. Но сейчас, спустя десять лет, когда я вспоминаю это время, у меня перед глазами встаёт не Северное сияние, не попутные огни буровых, напоминающие в темноте посадки сквозь тучи космических кораблей инопланетян, не бескрайние, снежные чёрно-белые ночи и забитые гнусом и мошкой бесконечные дни. Я всё это помню, но помню умом. А на сердце грязным слизким камнем лежит история, не пережитая мной. История людей, которых я никогда не увижу и которых, наверняка, уже нет в живых. Эта история не только могла бы произойти с любым из нас. Она десятки лет происходила со всей нашей огромной страной. И, может, только теперь, рассказав её, я смогу избавиться от этого, невольно взятого на себя груза.

Самолёт только что пересёк Уральские горы и, в начинающейся внизу тундре, хорошо были видны абсолютно круглые огромные озера – следы первых сталинских ядерных испытаний. Сначала я смотрел Игорю прямо в глаза, потом опустил их, потом вообще отвернулся к иллюминатору. А он всё говорил и говорил мне в затылок, как бы боясь, чтобы я не прервал его. Спешил выговориться.