Когда Владимир, оклемавшись, поглядел в зеркало, то присвистнул: «Холостой, но лысый!» В ту пору ему минуло 25. Медицинская комиссия признала: ограниченно годный второго разряда. Это в военное время, а в мирное — комиссовать.

Работал техником, начальником цеха небольшого завода. Но не лежала к этому душа. В 1938-м случайно прослышал о наборе в танковую академию и подал документы на инженерный факультет. Конкурс не пугал, хотя он был немаленький — 12 человек на место. Другое дело — медкомиссия. И все же Владимир умудрился переубедить врачей. Экзамены сдал без сучка и задоринки…

Все карты смешала война. Жадно следили за сообщениями информбюро, а новости с фронтов шли неутешительные. В голове не укладывалось, как же можно оставлять родные города и села. Рвались в бой, ждали, когда пробьет их час.

Метельным февралем 42-го выпуск собрали по тревоге и с ходу — на войсковую стажировку. До диплома оставалось всего полгода… Воентехник 1-го ранга Братчиков получил назначение в 3-ю танковую армию. Боевое крещение принял под Козельском. А после Острогожско-Россошанской операции на гимнастерке молодого офицера замерцал орден Красной Звезды.

Потом были еще бои и еще награды. На войне как на войне. Хоронил товарищей, самого бог миловал. Хотя смерть и не раз и не два косила совсем рядышком.

От снабжения горючим порой зависело: вихрем наступать или топтаться на месте. Поэтому и следовал Братчиков за передовыми частями, точно привязанный. Он чертом носился по захваченным населенным пунктам, всюду совал свой нос, стремясь учуять запах переработанной нефти. Да и как иначе шагать в ногу с наступающей армией, если собственные склады оставались далеко позади, а бензин требовался ежечасно?

Однажды мартовской ночью 43-го Братчиков сопровождал колонну машин с топливом. Шесть бензовозов с потушенными фарами неслись по черному полотну шоссе к Харькову. Капитан сидел в кабине передней машины и подремывал. Вдруг — сполох огня! Взрыв! Идущий следом бензовоз мгновенно заполыхал.

«Фашистский танк прорвался», — мелькнула догадка. Владимир распахнул дверцу и бросился к кювету. Чей-то истошный крик прорезал ночь. В кювете — ледяная каша. Братчикова обожгло холодом, зацепил полные валенки воды. Чадил зловещий костер. Отблески пламени доставали до убитого водителя, лежащего посередине дороги, широко распластав руки.

Танк не выдавал себя. То ли боеприпасы на исходе, то ли не захотел лезть на рожон. И Владимир рискнул. Крадучись пробрался к машине, нащупал ключ зажигания — врубил газ! Чуть проехав, тормознул и выскочил из кабины. Он провоцировал врага, вызывал огонь на себя. Все тихо. Тогда тронулись остальные бензовозы.

Переобуться было некогда и не во что. Ноги быстро закоченели, валенки звенели. Тут уж стучи ими не стучи! — бесполезно. Только на обратном пути, передав топливо, сумели погреться — заскочили в крайнюю хату придорожного поселка. Набожная старуха, вся в черном, теребила платок, поглядывая украдкой на скукоженного, посиневшего офицера. Потом тяжко вздохнула: «Аника-воин!» — перекрестилась и полезла в сундук, кованный железом.

Вытащив оттуда тряпку, она ловко, одним рывком, разорвала ее пополам. Вышли две сухие портянки. Затем старуха погремела в сенцах и выплыла из темноты со стаканом буряковой самогонки и горбушкой хлеба. Капитан единым махом опорожнил стакан, занюхал хлебом. По телу поползла сладостная теплота. Наверно, это и спасло Владимира. Хотя зубами он проклацал всю оставшуюся дорогу, но не слег по приезде, а без роздыха впрягся в работу.

Даром ему ледяная купель все же не прошла. В начале лета хватил сердечный приступ, сильно отекли ноги…

Снабженцы, по сути, превратились из тыловиков в разведчиков горючего. Они были вынуждены рисковать, искали счастья чуть ли не в тылу у немцев. Вот и в Констанце, ковыряясь в часах с кукушкой, Братчиков ломал голову над тем, где добыть горючее и смазочные материалы, нужные до зарезу. Накануне авиаразведка принесла на крылышках данные о разбросанных по Дунаю полузатопленных судах, и капитан ухватился за мысль: «А что, ежели пошукать там? Вдруг да есть там наливные баржи?»

Потом, правда, внутренний ехидный голос осадил Владимира: «Чушь собачья! Проще клад сыскать без карты». Однако колебался Братчиков недолго и попросил начальника тыла разрешить разведывательный полет.

10 сентября 1944 года

На аэродромчике, а по сути, оборудованной на скорую руку взлетно-посадочной площадке капитан вызвал пристальный интерес молоденькой медсестры, которая сидела под раскидистой ракитой. Она смотрела на него во все глаза.

Братчиков и впрямь выглядел загадочно: на плече небрежно болтался ППШ, трофейная кобура с 14-зарядным «борхардт-люгером» похлопывала при ходьбе по бедру, а в противогазном подсумке позвякивали гранаты. Всю красоту портили гимнастерка и штаны-галифе — выгорели они за лето до неприличия. Однако, если разобраться, и в этом был свой форс.

Не спеша капитан подошел к выкрашенному в мышиный цвет У-2, с которого только сдернули маскировочную сетку — «накомарник». Похлопал по фанерной обшивке самолета.

— И что, бороздим на этажерках пятый океан?

Насупленный механик отмолчался, ковыряясь в прерывисто чихающем моторе. Видно, подобные шуточки сидели у него в печенках.

В воздух поднялись после полудня, когда тени ракит снова стали расти. Братчиков побледнел, но продолжал насвистывать песню про трех танкистов. Мотор «уточки» стрекотал так неубедительно, что Владимиру до нытья под ложечкой захотелось очутиться за надежной броней танка, услышать его солидный, успокаивающий бас. Не было у капитана доверия к летательным аппаратам. Особенно после того случая под Великолуцком…

Мела поземка — ни зги не видно. Они шли на посадку, и самолет зацепил лыжей за телеграфный провод. Владимир, как из пращи, вылетел головой вниз. Хорошо, сугроб попался глубокий: по лицу будто наждаком провели, а так счастливо отделался. Солдатское везение.

…Летчик Братчикову достался из породы молчунов — простоватый на вид парень, с заплатами свежей кожи на щеках и на лбу, горелый. Впрочем, в У-2 все равно не потреплешься. Да, положа руку на сердце, капитану претила сейчас роль бесшабашного балагура и удальца. На душе скребли кошки. Слишком очевидна стала отсюда, с высоты птичьего полета, авантюристичность его затеи. И старпом начальника ОСГ процедил сквозь зубы: «Инициативный болван опаснее врага».

Кончились широкие гряды бахчей. Блеснул зеркальным отражением Дунай. Издали он казался невзрачной полосой, на карте — ниткой, выпавшей из игольного ушка, а тут предстал во всем великолепии. Солнечные блики мерцали на воде, точно рассыпанные нечаянно медные гильзы. Легкая золотая дымка зависла над рекою невесомой вуалью. Гордо реяли белые чайки.

Братчиков чем-то смахивал на хищную птицу. Он прощупывал взглядом водную гладь, разыскивая подозрительные черные точки. И плевался от огорчения всякий раз, когда вблизи рассматривал очередной объект — не то, не то, не то… На бреющем полете разведчики обшарили русло Дуная вдоль и поперек, но ни на что путное не наткнулись. Летчика сильно раздражало кружение на малой высоте. Да и то сказать: пулеметная очередь для У-2 все равно что коса для кукурузного стебля.

Вот уже Констанца осталась далеко позади. Красоты Дуная в лучах сентябрьского солнца успели порядком осточертеть, как внезапно сердце капитана радостно екнуло: неподалеку от одиноко торчавшего в воде островка застряла на отмели наливная (!) баржа, чуть дальше другая. Это было больше чем удача. Но как проверить, не мыльный ли это пузырь? «Баржа-то, конечно, для горючего, но есть ли оно там? — лихорадочно соображал Братчиков. — Однако каким бы я умным ни был, все одно не определю на глазок, чего стоит невеста. На грешную землю надо».

Он привстал, похлопал летчика по плечу и показал большим пальцем вниз. Тот постучал по лбу — чего, мол, спрашивать с полоумного, но прекословить не стал. Сели на свежескошенный луг. Немного потарахтев, У-2 заглох, остановившись между двумя копнами сена, прикрытыми от дождя кукурузной соломой. Сразу навалилась непривычная тишина, в ушах зазвенело.