Что действительно послужило основанием для возникновения паузы в освобождении польской столицы? Стали ли участники варшавского восстания жертвами политических расчетов Сталина? На эти вопросы не будет ответа, если не разрешить более логичные сомнения.

А зачем вообще было организовано это легкомысленное, вызвавшее бессмысленные человеческие потери восстание? Во имя чего колоссальной ценой должна была Красная Армия оплачивать освобождение столицы далеко не ключевого европейского государства?

Конечно, победы Красной Армии в 1944 году стали очевидны, но поход на Запад не превратился для нее в туристическую прогулку. Война по-прежнему собирала свою кровавую жатву. Моральные аргументы в отношении необходимости продолжения войны до победного конца и связанной с этим неминуемости дальнейших жертв советского народа Сталин изложил еще в майском приказе наркома обороны.

В нем он писал: «Наши задачи не могут ограничиваться изгнанием вражеских войск из пределов нашей Родины. Немецкие войска напоминают теперь раненого зверя, который вынужден уползать к границе своей берлоги – Германии для того, чтобы залечить свои раны. Но опасный зверь, ушедший в свою берлогу, не перестает быть опасным зверем. Чтобы избавить нашу страну и союзные с ней страны от опасности порабощения, нужно преследовать раненого немецкого зверя по пятам и добить его в собственной берлоге. Преследуя же врага, мы должны вызволить из немецкой неволи наших братьев – поляков, чехословаков и другие союзные с нами народы Западной Европы, находящиеся под пятой гитлеровской Германии».

Действительность показала, что отступление немецких войск не превратилось в паническое бегство. Предстояли тяжелые бои, и обстановку на советско-германском фронте Сталин рассмотрел на заседании Ставки 27—29 июля.

Конечно, было очень заманчиво ворваться на территорию Восточной Пруссии. Но успех скорого прорыва мощной обороны он посчитал маловероятным и поэтому решил, что 1-й Белорусский фронт должен развивать наступление на Варшаву, с тем чтобы не позже 5—8 августа овладеть ее предместьем Прагой – пригородом Варшавы на восточном берегу Вислы.

Предстоявший военный поход Красной Армии в Европу не мог не вызвать коренного изменения политической атмосферы на этой части старого континента. Первым на ожидавшиеся события отреагировал Уинстон Черчилль. Свою озабоченность «коммунистическими интригами в Италии, Югославии и Греции» и необходимость осуществления мер по предотвращению «распространения советского влияния» он выразил в беседе с Иденом еще в мае 1944 года.

Британский премьер не ограничился закулисной риторикой. В письменных обращениях к Сталину и во время последующих личных встреч он настоятельно навязывал советскому вождю «джентльменский» раздел Европы. Собственно говоря, именно достижение этой цели, а не облегчение ведения войны Советским Союзом в первую очередь преследовала высадка союзников в Нормандии. Сталин сделал значительные и существенные шаги навстречу осуществлению политических замыслов своего коллеги по «Большой тройке», но Черчилль хотел большего. Одним из проявлений этой политической жадности стали события в Варшаве.

Окрыленные успешной высадкой на французской территории и желавшие поставить советскую сторону перед свершившимся фактом, англичане дали карт-бланш польскому эмиграционному правительству в Лондоне на организацию «восстания» в Варшаве. Целью польских националистов было желание «обосноваться в польской столице прежде, чем туда доберутся русские».

По приказу из Лондона 1 августа отряды Армии Крайовы численностью в 150 тысяч боевиков под командованием генерала Бур-Комаровского в первые четыре дня захватили пригороды Варшавы. Однако, как пишет английский историк А. Буллок, они не смогли «овладеть аэродромом, мостами через Вислу или Прагой – правобережным предместьем столицы, где они могли войти в контакт с русскими».

Не могли? Или не хотели? При любой постановке вопроса существенно то, что не только о подготовке «восстания», но даже о его начале руководители акции не поставили в известность советскую сторону. Рокоссовский отмечал, что о восстании в городе ему стало известно лишь 2 августа, и, наблюдая с высокой заводской трубы город своей юности – горящую Варшаву, он не только не мог помочь «восставшим», у него даже не было с ними связи.

Правда, в первые дни начала этой авантюрной акции англичане обеспечивали поляков оружием и боеприпасами, которые сбрасывали с самолетов. Но уже в этот период Черчилль запаниковал и 4 августа в обращении к Сталину сообщил, что постанцы «просят русской помощи, которая кажется весьма близкой. Их атакуют полторы немецкие дивизии… Это может быть помощью Вашим операциям».

Это была лишь ложка меда, и Черчилль лукавил. Однако Сталин был информирован лучше, чем британский премьер. Кроме того, рассматривая ситуацию, он опирался на здравый смысл, а не на иллюзорное нетерпение рассудка, принимавшего желаемое за действительное.

«Думаю, – ответил Сталин на следующий день, – что сообщенная Вам информация поляков сильно преувеличена и не внушает доверия. К такому выводу можно прийти хотя бы на том основании, что поляки-эмигранты уже приписывали себе чуть ли не взятие Вильно какими-то частями Крайовой Армии и даже объявили об этом по радио. Но это, конечно, не соответствует действительности ни в коей мере.

Крайова Армия поляков состоит из нескольких отрядов, которые неправильно называют дивизиями. У них нет ни артиллерии, ни авиации, ни танков. Я не представляю, как подобные отряды могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг».

И все-таки Сталин не оставил просьбу союзника без внимания. Намереваясь ускорить освобождение Варшавы, он потребовал от командующих представить в Генштаб свои соображения и встретился с главой эмиграционного польского «правительства». Отвечая на очередное обращение Черчилля о помощи, 16 августа Сталин сообщил:

«После беседы с г. Миколайчиком я распорядился, чтобы командование Красной Армии интенсивно сбрасывало вооружение в район Варшавы. Был также сброшен парашютист-связной, который, как докладывает командование, не добился цели…

В дальнейшем, ознакомившись ближе с варшавским делом, я убедился, что варшавская акция представляет безрассудную ужасную авантюру, стоящую населению больших жертв. Этого бы не было, если бы советское командование было информировано до начала варшавской акции и если бы поляки поддерживали с последним контакт. При создавшемся положении советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры, так как оно не может нести ни прямой, ни косвенной ответственности за варшавскую акцию (курсив мой. – К. Р. )».

В ответе Сталина речь идет о том, что советское командование для согласования действий послало к полякам двух офицеров-парашютистов. Одним из советских связных был знаменитый разведчик Иван Колос. В своей книге «По заданию центра» он пишет, что на его предложения «повстанцам» о разработке мер для совместных усилий с Советской Армией и Войском Польским, входящим в состав советского фронта, в освобождении Варшавы Бур-Комаровский высокомерно заявил, что «никакого Войска Польского, кроме того, что сражается здесь, не существует!». На советские предложения ни связному, ни советскому командованию Бур-Комаровский ответа не дал.

Не желая втягиваться в варшавскую авантюру, но учитывая обостренную реакцию западной прессы вокруг нее, Сталин приказал командующим ускорить подготовку к наступлению. Одновременно советское командование организовало воздушный мост, сбрасывая повстанцам оружие и боеприпасы. С 13 сентября советская авиация, доставляя грузы участникам акции в Варшаве, совершила 2 535 вылетов, а 16 сентября входившие в состав Белорусского фронта части польской армии переправились на правый берег Вислы.

«Операция шла тяжело, – пишет Василевский. – Первому броску десанта с трудом удалось уцепиться за берег. Пришлось вводить в бой все новые силы. Потери росли. А руководители повстанцев не попытались связаться с нами. В таких условиях удержаться на западном берегу Вислы было невозможно. Я решил операцию прекратить».