- Возьми с собой двух ребят. Нет, лучше троих.

- Зачем это?

- В последнее время там неспокойно, - сказал Ольендо, по-прежнему сжимая бумагу в руках - так, словно ему очень хотелось бы её оспорить, да императорская печать в нижнем углу не давала. - И вообще, с чего тебе вздумалось переться на зиму в свою деревню? Там, небось, снегу наметает по пояс. И четыре месяца, чёрт тебя дери! Кем прикажешь тебя на это время заменить?

- Сир капитан, мои бумаги в порядке? - холодно спросил я, изо всех сил сдерживая внезапно подкатившее бешенство. Проклятье, в словах Этьена есть доля истины - я им не цепной пёс! И ни разу за шесть лет, проведённые мной в Сиене, у меня не было отпуска! Я даже на Элишке женился во время трёхдневной увольнительной по случаю Праздника Урожая.

Ольендо посмотрел на приказ с ненавистью, дёрнул усами.

- В порядке, сир лейтенант. Валите к чёрту. Да не забудь, что я говорил тебе про дорогу на Болтуон! - крикнул он мне в спину, но я уже захлопнул дверь.

Если бы он не начал ворчать и давить на меня, если бы я не был так зол - чёрт знает, может, я и послушался бы его. Не знаю, изменило ли бы это хоть что-нибудь, но позже думать об это было невыносимо, а не думать - невозможно. Но будущего знать не дано никому, и о словах капитана я забыл, едва выйдя за порог казармы. Свобода! Наконец-то свобода! Я развязал шейный платок, который вдруг показался мне слишком тесным. Какого чёрта я должен был думать о химерных опасностях, когда впереди меня ждала Элишка и целая зима в нашем с ней маленьком замке, доставшемся мне от отца? И за всю эту зиму никто, ни разу не выведет меня в поле, залитое чужой яростью, ненавистью и страхом, и не спросит, что я вижу на другой его стороне...

Вечером я выехал из Сианы через западные ворота, и единственным, что меня печалило, было то, что Этьен так и не заглянул накануне в "Три жёлудя".

Я множество раз пользовался Болтуонской дорогой. Это самый широкий и удобный тракт на северо-западе Вальены, там всегда людно, и множество удобных трактиров стоит едва ли не через каждую лигу. Осенью и зимой, правда, дорога пустеет, и на развилках начинают пошаливать разбойники - их и имел в виду Ольендо, предостерегая меня. Но разбойников я не боялся. С меня нечего взять, да и в любом случае, свою жизнь и своего коня я надеялся оборонить самостоятельно. У меня была моя шпага, и я неплохо ею владею, а моего жеребца на последних городских скачках никто не мог обставить. И самое главное - от сорвиголов, прятавшихся по оврагам и за поваленными деревьями, за версту несло азартом, возбуждением, жаждой наживы. А поскольку нападали они обычно числом не меньше десятка, я легко улавливал их возбуждение задолго до того, как подъезжал к ним вплотную. Как я уже упоминал, чем больше скопление людей, тем легче мне учуять то единое, что ведёт их всех.

И вот так, не боясь ничего, но стараясь быть начеку, я ехал по Болтуонской дороге почти до самого вечера. Как я не заметил, как не почувствовал засады - я не понимал потом довольно долго. А ведь на самом деле всё было просто. Приближаясь к бандитам с большой дороги, я видел их настроение, их чувства. А у этих не было чувств. Только расчет. Они знали, кого ждут, затаясь в кустах на обочине пустующего тракта.

Я ехал рысью, когда мой конь споткнулся о верёвку, натянутую поперёк пути. Он удержался на ногах, но я уже успел выскользнуть из седла и обнажить шпагу. Кругом было тихо; казалось, безмятежность осеннего леса, уже пожелтевшего, но ещё не опавшего, нарушает только ветер. Потом я уловил краем глаза движение слева от себя - за миг до того, первый из нападающих бросился мне под ноги. Я наотмашь ударил клинком и не промахнулся. Если бы я знал, что им нужно, я бы приставил лезвие к собственному горлу и пригрозил, что покончу с собой... а может, и правда бы покончил. Но в ту минуту я был полон лишь ярости на дерзость разбойников и на то, что из-за них мой конь захромал.

Они окружили меня.

Никто не пытался со мной говорить, никто не потребовал отдать кошелёк или сдаться. Всё, что они хотели - это подобраться ко мне поближе. Я всё ещё не чувствовал их - ни искры того огня, который неизменно сопутствует насилию и жажде крови. По их движениям, по тому, как слаженно они действовали, замыкая меня в кольцо, как прикрывали друг друга, я понял, что это профессионалы. Они были обучены делать то, что делали сейчас, и действовали с хладнокровной чёткостью знатоков своего дела. Единственным, кто ощущал злость и желание убивать, был я сам.

Я убил или ранил пятерых из них, прежде чем шестой добрался до меня. Он не стал колоть меня шпагой - вместо этого схватил за плечо, и прежде, чем я успел его оттолкнуть, с другой стороны на мой затылок обрушился удар гарды. Теряя сознание, я не выпустил шпаги, и помню, как её вырвали из моей руки.

Очнулся я с гудящей головой, с тошнотой, подступающей к горлу. Меня трясло и подбрасывало на повозке, несшийся во весь опор; совсем рядом грохотали копыта коней и свистел кнут, охаживавший их спины. Я лежал на жёстком деревянном днище, прикрытом мешковиной, связанный по рукам и ногам, с накрепко завязанными глазами и ртом. Тошнило всё сильнее, мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я перевернулся на бок и ткнулся лицом в доски, пытаясь избавиться от повязок. В то же мгновение чья-то нога со всей силы врезалась мне поддых, заставив согнуться пополам. Кто-то был со мной здесь, в этой телеге. Пятерня схватила меня за волосы, задрав голову, и человек, которого я не мог видеть, тихим злым голосом велел мне лежать тихо и не рыпаться, пока мне не пустили кровь. Тошнота немного отступила, я уже не рисковал захлебнуться собственной рвотой, поэтому подчинился, тем более что ничего другого мне не оставалось. Тогда-то и вспомнились предупреждения капитана Ольендо о Болтуонской дороге... и не только они.

Не могу сказать, сколько времени меня везли вот так - не меньше нескольких часов. Судя по тому, как трясло повозку, ехали окольными, заброшенными дорогами. Стоило мне шевельнуться или попытаться принять более удобное положение, я получал удар сапогом в живот. Кто бы ни стоял за этим похищением, он не слишком заботился о том, чтобы меня беречь.

Страха я не испытывал, только ярость. Кто бы и зачем ни сделал это, он так или иначе заплатит - и не получит то, чего хочет. Одна мысль настойчиво приходила мне в голову, и я упрямо гнал её, словно назойливое насекомое, которое отчаялся прихлопнуть. Нет, невозможно. Попросту глупо. Я отказывался в это верить. Да и в конце концов, по словам Этьена, Агилойя хочет меня в свои ряды - вряд ли он стал бы приказывать своим людям избивать меня.

Когда повозка остановилась, мне казалось, что на моём теле не осталось ни одного живого места. Я услышал суету, брань, фырканье уставших коней. Мои похитители говорили на языке, которого я не знал и даже никогда не слышал, но по звучанию мне казалось, что это может быть одно из наречий Рувана. Впрочем, это ничего не объясняло..

Меня стащили с повозки и куда-то поволокли, потом бросили наземь. Грубая рука сорвала повязку со рта. Мои глаза оставались завязаны, и я по-прежнему не видел этих людей, но спросил:

- По чьему приказу вы действуете?

Должно быть, мой голос прозвучал слишком спокойно - в человеке, стоявшем напротив меня, я ощутил колебание. Неувидел, а именно ощутил - сложно было увидеть что-либо с завязанными глазами, даже в том смысле, в каком я был на это способен.

- Я хочу знать, кто отдал вам приказ, - повторил я. - Больше ничего.

Как следовало ожидать, ответа я не получил. Я даже не был уверен, что он понял меня - между собой эти люди по-прежнему говорили на своём языке. В рот мне ткнули что-то горячее, пахнущее чёрным перцем, в чём я через миг узнал жареное мясо. Первым порывом было отвернуться, но они наверняка заставили бы меня есть насильно, к тому же мне нужны были силы, независимо от того, что ждало меня впереди. Потом мне дали выпить воды и снова завязали рот - до следующей стоянки, случившейся лишь через сутки.