Этьен всю кампанию просидел в Журдане на нижнем уровне подземелий. Насколько я знаю, с ним довольно сносно обращались. Когда всё было кончено, Агилойя выпустил его и велел в течение трёх дней покинуть Вальену - под страхом немедленной казни в случае ослушания. Я в это время был в Телнае вместе с графом, так что не знаю, что сказал Этьен на всё это. Не знаю, стало ли ему известно, что своей жизнью он обязан мне. Я и не хочу это знать, по правде - не хочу, чтобы он считал себя мне обязанным. Обязанность связывает, а я не хочу быть связанным с ним больше, чем есть. Я и так боюсь, что мне придётся потратить остаток жизни, чтобы разорвать эти узы.

Агилойя сдержал обещание и, как только был подписан мирный договор, объявил, что отныне я свободен - и тут же повторил своё предложение остаться в его рядах. Я поспросил время подумать, хотя, по большому счёту, особого выбора у меня не было. В конце концов, я даже не переставал быть лейтенантом императорской гвардии. Только император сменился на короля и назывался теперь не Аугусто Первый, а Родриго Пятый, только и всего.

Вскоре после Кондалисской битвы новоиспечённый монарх покинул Телнай. Я смотрел с крепостной, как он уходит со своим войском. Мне тоже пора было уезжать, но я медлил. Теперь, наконец-то, ничто не отделяло меня от Элишки - ничто, кроме тридцати лиг дороги и моего стыда. Я смотрел на неё каждый день, на неё и нашего сына, который уже начал садиться и радостно узнавать свою мать, и моё сердце разрывалось от любви к ним, но ехать я не мог. Слишком много всего... нет, не переменилось - скорее, всплыло из глубин, где ему лучше было и оставаться. Я не мог привезти всё это людям, которых любил больше всего на свете, и заставить их разделять тяжесть моей ноши.

Поэтому я попытался сперва облегчить её. Хотя бы немного.

Для того я всё это сейчас и пишу.

Стопка исписанного пергамента лежит передо мной на столе, залитом полуденным солнцем. У меня неважнецкий почерк, я наделал кучу помарок и насажал клякс, а те страницы, где я описываю подземелья Журдана и ночи с Этьеном, и вовсе почти нельзя разобрать, потому что когда я писал их, у меня слишком дрожала рука. Но это не важно - всё равно этого никто никогда не прочтёт. Сейчас я допишу последнюю страницу, сгребу все листки в охапку, не забыв ни одного, и брошу в камин. Я буду смотреть, как они скручиваются и тлеют, чернея и обращаясь в пепел, и та горечь, та боль, та вина, которой они пропитаны, почернеют и сгорят вместе с ними. Не до конца, и ещё очень долго я буду ворошить в своей душе остывающие угли; порой они будут вновь вспыхивать, и тогда я стану подходить к окну и вглядываться вперёд, пытаясь где-то далеко, бесконечно далеко разглядеть Этьена, шагающего по пыльной пустынной дороге неведомой мне земли. Я и сейчас вижу его: шаг его широк, плечи опущены, шляпа низко надвинута на глаза. Я переворачиваю эту страницу, чтобы вернуться к ней, быть может, потом, одной из бессонных ночей, которых у меня - я знаю - много впереди. Но сейчас день, солнечный луч отражается в чернильнице и падает на затупившееся перо, которым я дописываю эти слова. Огонь я уже развёл, и он потрескивает в камине. И когда последний листок догорит, я выйду из этой комнаты, спущусь вниз, оседлаю коня и поеду домой, к Элишке. Я вижу её сейчас; на ней коричневое платье, она кормит грудью нашего сына, имени которого я всё ещё не знаю, и я мысленно глажу по голове их обоих. И тут мой сын отворачивается от материнской груди, распахивает глазёнки - они у него серо-зелёные и светлые, как у матери - и, счастливо смеясь, тянет перед собой крохотные ручонки. Я иду к нему, я уже к нему иду, он смеётся и хватает за палец удивлённую мать, пытающуюся его успокоить.

Я знаю, что он меня видит.

-----------

* (лат.) сквозь тьму

29 мая - 2 июня 2007