Странно, но меня это оставило почти совсем равнодушным.

- Ишь развалился, - сказал стражник, скаля длинные тонкие зубы. - А ну-ка подъём, красавчик.

Он не стал ждать ответа и вытряхнул меня из кровати. Если бы не эта жёлтая пена вокруг него, я бы подумал, что он собирается куда-то меня отвести, но благодаря ей я знал, что он хочет сделать, и попытался вырваться.

- Ну что ты целку строишь, - недовольно сказал охранник, выламывая мне руки за спину. - Полгарнизона слышало, как ты орал, когда тебя ебал сир комендант. Тебе это нравится. Ну-ка, ножки врозь...

Если бы я был в состоянии говорить, а не хрипеть, я бы сказал, что Этьен убьёт его, когда узнает. Но когда он навалился на меня сзади и стал, пыхтя и сопя, толкаться в моё избитое тело, я вдруг понял, что он никогда не посмел бы это сделать, если бы хозяин не позволил ему. Я увидел - увидел! - как, запрев дверь и оставив меня избитого на полу, Этьен поворачивается к охраннику и говорит: "Делай с ним всё, что хочешь. И другим скажи: он теперь ваш. Пусть только останется жив, остальное меня не волнует". Когда он говорит это, его лицо - неподвижная маска, только рот уродливо кривится, выплёвывая слова, за который он потом будет сам же себя презирать.

Я окончательно отверг его - и он отдал меня своей солдатне. Какая дешёвая, жалкая месть.

Первого раза я почти не помню, как, впрочем, и нескольких последующих. Костоправа ко мне так и не прислали, и несколько дней я валялся в горячке, по ходу обслуживая своих сторожей, менявшихся каждый день. Первый же из них, не удовлетворившийся тем, что я лежу под ним, словно труп, заставил меня взять в рот. Ему не понадобилось особенно меня принуждать, потому что я был в бреду и совершенно ничего не соображал, и только потом, очнувшись, по гадостному привкусу во рту понял, что со мной сделали. Забавно, но это было даже хуже того, что вытворял Этьен. Он никогда не заставлял меня отсасывать у него, хотя сам ублажал меня таким образом бесчисленное множество раз. Должно быть, это он приберегал на то благословенное время, когда я наконец смирюсь, сдамся и полюблю его, и сам попрошу его дать мне в рот. Он, вероятно, мечтал об этом, фантазировал перед сном, дроча в своей чистенькой, светленькой спаленке наверху, пока его солдаты бесхитростно и бесцеремонно делали со мной то, о чём ему, моему пленителю, только и оставалось мечтать. Смех, да и только. Даже в этом склепе оставались причины для смеха, правда, не очень весёлого.

Впрочем, нарекать на своих тюремщиков в полной мере я не вправе - от начала и до конца они всего лишь выполняли приказ, каким бы он ни был. Они не забывали кормить меня, хотя есть сам я уже не мог, и они исправно запихивали пищу мне в рот - после того, как вынимали из него свои члены. Иногда они трахали меня по двое, с двух сторон, один раз пришли втроём: один держал за волосы и заставлял сосать, другой тыкался сзади, а третий стоял надо мной и дрочил, забрызгав мне в результате всё лицо. Мне, по большому счёту, повезло, что все эти дни я пробыл в горячке, потому что большей части происходящего я просто не осознавал, а потому не мог страдать от него в полной мере. Одно только жаль: я не мог умереть, не хотел умирать. Не теперь, когда обнаружил очередной обман Этьена. Элишка и наш малыш - мне есть, есть ради кого выжить, выстоять, возвратиться. Что такое тело - сперва опозоренное, потом предавшее меня, потом растоптанное? Всего только тело. Оно больше не держало меня здесь.

Я снова видел дальше..

Я видел моих тюремщиков, когда они шли вниз по лестнице принимать смену, видел их довольные ухмылки, видел, как они в предвкушении похрустывают пальцами, потому что смена всегда начиналась с одного и того же. Видел других, тех, кто сдавали им караул, слышал, как наверху в солдатской столовой они обмениваются шуточками и обсуждают меня, словно девку, размахивая руками и хохоча. Я видел служанок, шептавшихся по углам; какая-то из них видела меня вечность назад, наверху, и рассказывала остальным, и все они вздыхали хором от ужаса, а потом взвизгивали, когда подкравшиеся сзади солдаты хватали их за юбки. Я всё это видел, как будто был там сам, рядом с ними, только не мог заставить их замолчать, и мне только и оставалось, что всматриваться, вслушиваться с болезненным интересом, а потом идти дальше, за наружную стену замка, и там смотреть на свежую пахоту, на пасущихся коров и блестящие от натуги голые крестьянские спины, сбрасывать сапоги и мочить ноги в мокрой от росы траве...

Я сам не заметил, как наконец-то вырвался на свободу - сквозь стены, сквозь тьму Я снова был зряч.

И самым сладким, самым дивным зрелищем из всех, калейдоскопом кружившихся кругом меня в то время, как солдатня насиловала меня в очередной раз, было отсутствие Этьена. Его не было в замке, он уехал, он сдался и бросил всё, бросил меня умирать унизительной и глупой смертью, под одним из его солдат, но он и не подозревал, как с его отъездом очистился сам воздух Журдана. Не было больше удушливого белого дыма; там, где прежде толклись его ярость, ненависть, отчаяние, теперь была лишь спокойная холодная пустота. Свежесть чистой раны, оставшейся после прорвавшего нарыва. Я вечность мог бы на это смотреть.

А потом я однажды потерял сознание. Я и прежде вырубался, часто прямо под своими насильниками, и это не особенно их охлаждало. Они, как обычно, вылили на меня ведро воды, что обычно заставляло меня если не встряхиваться, то хотя бы подёргиваться, что их успокаивало - ведь Этьен запретил меня убивать. В этот раз я не шевельнулся. Мне было приятно, что на моё горевшее огнём тело льётся холодная, освежающая вода. Лежал бы так и лежал, пусть себе льют... А потом я понял, что пошевелиться просто не могу, даже если бы и хотел, и тогда испугался.

Похоже, не я один.

Как я узнал позже, когда тюремщикам не удалось привести меня в чувство, они здорово переполошились. Чья-то светлая голова удосужилась обратить внимание, что я уже неделю - всего-то неделю - мучаюсь лихорадкой, и предположить, что, возможно, я стою одной ногой в могиле. Мысль эта никому не понравилась. Ко мне вызвали наконец лекаря - Этьен не запрещал этого, но и не приказывал, потому что, уходя, был так зол, что просто не подумал о таких мелочах.

Открыв глаза в следующий раз, я увидел свет.

Дневной свет. Солнечный. Я обрадовался ему куда меньше, чем мог ожидать - потому что от него было больно глазам, а я уже слишком устал от боли. Лекарь - тот самый, который пользовал меня после пыток, - хлопотал рядом. Теперь он выглядел куда более озабоченным. Из его бессвязных объяснений, перемежающихся бранью, я выяснил, что хотя побои, которыми меня наградил Этьен, были не смертельно опасны, но последующая лихорадка и отсутствие первой медицинской помощи серьёзно усугубили дело. По его словам, за мою жизнь он теперь не ручался. Я лежал в комнате с узким открытым окном, на мягкой кровати, глядя на полоску солнечного света, пересекавшую дощатый пол, и думал: проклятье, не для того я прошёл три уровня подземелий Журдана, чтобы умереть теперь в этой комнате. На подоконник залетела синица, села на камень и, отряхнувшись, стала чистить перья. Я как будто совсем забыл, что на свете бывают птицы.

- Какой сейчас день? - спросил я, и лекарь ответил:

- Вторник.

- Нет, дата...

- Семнадцатое апреля.

Я чуть было не спросил, какого года, но передумал. Если окажется, что я пробыл тут целый год - мой и без того не особенно крепкий рассудок свихнётся окончательно. Но даже если год правильный, то всё равно выходит, что Этьен держал меня в плену уже долгие пять месяцев.

А это значит, что моему сыну исполнился первый месяц.

Я позволил перевязать мои раны, съел и выпил всё, что мне дали, и уснул, улыбаясь, крепко и сладко, как в детстве.

Я стал выздоравливать, и моя блаженно-идиотическая радость понемногу померкла.

Дело было даже не в том, что, отойдя от лихорадки и наркотического дурмана, моё тело стало болеть так, как не болело никогда прежде. И не в том, что каждый день я вздрагивал, слыша шаги за дверью, и ждал, что вот-вот ко мне ворвутся стражники, схватят и потащат обратно в подземелье, где продолжат прерванную забаву. И даже не в том, что вместо стражников и примерно с теми же намерениями мог заявиться Этьен, хотя я по-прежнему не ощущал его присутствие в замке, а вернее - ощущал отсутствие, и это меня очень радовало.