Пробуждение было вовсе не столь приятным, как отход ко сну. Оно принесло два неприятных открытия. Во-первых, на моей левой щиколотке, плотно обёрнутой бинтами, снова был стальной захват кандалов. Цепь от него тянулась к ножке кровати, она была легче и длиннее предыдущей, но по-прежнему не позволяла дотянуться до двери. Во-вторых, как и следовало ожидать, бритва из-за под матраца бесследно пропала. Странно, но последнее открытие огорчило меня меньше, чем я мог ожидать.

И всё пошло, как раньше. Почти как раньше.

Несколько дней - около недели, судя по всему - я оклёмывался от пыток. Повреждения действительно были скорее болезненны, чем опасны, да и мазь тюремного лекаря, которую он исправно наносил каждый день, творила чудеса. Кормили меня теперь лучше, чем раньше, и не два раза в день, а три. Теперь я не выскабливал пальцами с глиняного дна клейкую безвкусную массу, а цивилизованно подцеплял вилкой кусок мяса с тарелки, сидя на стуле за столом, и пил не только воду, но и вино. Практически как в "Трёх желудях", если не считать цепи у меня на ноге. На мой вопрос, могу ли я получить свет, ответ был короткий и однозначно отрицательный. Что тоже должно было радовать - по крайней мере с моих тюремщиков был снят обет молчания. Не то чтобы они были особенно разговорчивы, но теперь я ежедневно видел человеческие лица и слышал человеческие голоса: три раза мне приносили еду, один раз выносили нужник, раз в день приходил лекарь, раз в три дня приносили ванну. Бритву, правда, больше не давали, как и зеркала, но в любом случае это была почти нормальная жизнь, жизнь человека, а не скота. И хуже всего было то, что всё это и вправду радовало меня.

Готов поклясться, именно этого и добивался Этьен.

Я ждал его каждый день, но он не приходил. На мои нарочито небрежные вопросы о нём тюремщики не отвечали. Я был слаб, большую часть дня спал, а в остальное время лежал на кровати, чувствуя себя недостаточно бодрым хотя бы для того, чтобы пройтись по камере, и думал про то, что он со мной сделал. Не хотел думать; я пытался думать об Элишке, мысленно звать её, говорить с ней, гладить её лицо, но эти мысли, такие чистые и светлые, казались теперь гнуснее и омерзительнее яркой и неизгладимой памяти о том, что со мной произошло. Я не имел права о ней думать, потому что всякий раз, усилием вызывая в мыслях её образ, я вынужден был сочетать его с образом Этьена, хватающего мои ноги и забрасывающего их себе на плечи. Элишка и ЭТО - они не могли быть рядом, ни за что, поэтому я прятал всю эту гнусь от Элишки, закрывал ей глаза, просил её уйти. Кажется, я слегка свихнулся в те дни. Не сильно, но ощутимо, потому что мог часами лежать, глядя в потолок напряжённым, ничего не видящим взглядом, и воевать с тем светлым, что было во мне, прогоняя его прочь - прочь отсюда, из этой вонючей дыры, в которую превратилась моя жизнь. Если и был для меня риск взаправдашнего сумасшествия, то именно тогда.

Потом прошло немного времени, я оправился от ран, окреп. Лекарь в последний раз сменил мне повязки и сказал: "Прощайте, сир". Я ответил: "Благодарю. Прощайте и вы." Он искоса посмотрел на меня и ушёл, а я встал и принялся разминаться, чего не делал с той самой ночи.

Одиночество моё было недолгим.

Он пришёл, когда я делал разминку, и остановился у порога. Я взглянул на него только мельком и не остановился, вполголоса отсчитывая про себя ритм упражнения. Я привык тренироваться каждый день, и от долгого бездействия мои мышцы стали вялыми и дряблыми, что страшно меня раздражало. Этьен стоял у порога закрывшейся за ним двери, молча наблюдая за мной. Он был всё так же хорошо одет, но теперь мой внешний вид не являл с его видом жалкого и разительного контраста. Прошло несколько минут, прежде чем он вполголоса окликнул меня:

- Леон.

Я остановился и обернулся, как будто только теперь его заметив.

Он жадно, пытливо смотрел на меня, шаря взглядом по моему телу - так же, как несколько ночей назад шарил руками. От одной этой мысли я покрылся ознобом, в паху и в заду заныло, но я заставил лицо сохранить неподвижность. Поднял руку ладонью вверх и подчёркнуто церемонным жестом указал на стул:

- Присядешь?

Он молчал, всё ещё изучая меня, пытаясь понять моё настроение и состояние. Ну, как бы объяснить тебе моё состояние и настроение, Этьен? Тебя когда-нибудь пытал и насиловал тот, кого ты считал своим другом? Нет? Тогда вряд ли ты сможешь понять.

- К сожалению, не могу предложить вина, - сказал я. - Его подают только к ужину, а вчерашнюю порцию я уже выпил. Тебе следовало заранее уведомить меня о своём визите, я бы был более предусмотрителен.

- Леон, - его голос звучал предупреждающе.

Я обаятельно улыбнулся ему и слегка прищурился, когда его лицо исказилось от этой моей улыбки.

- Не стесняйся, Этьен, в самом деле, ну что же ты. Мы ведь не первый же день знакомы. Или тебя смущает строгость обстановки? Никак не возьмусь толком обставить салон.

- Перестань паясничать, - потребовал он, шагая вперёд. Расстояние между нами сократилось, и нутро мне тут же скрутило узлом чёрной паники. Но и этого я не мог позволить ему увидеть.

- Кто паясничает? Я? Господь с тобой. Поверь, мне совсем не до шуток.

- Перестань, - тяжело проговорил Этьен, - делать вид, будто ничего не произошло. На сей раз тебе это не удастся.

Это было для меня чересчур. Да и, говоря по правде, я вовсе не так уж хорошо владею собой. На самом деле сдерживала меня только ярость, ледяная, беспощадная ярость. Я слишком ненавидел его, чтобы обвинять, кричать, оскорблять, пытаться убить. Он не стоил этого. Ничего из этого.

- Ты всегда был таким лицемером, - продолжал Этьен, подходя ещё ближе. - Таким, дьявол тебя забери, невиннейшим ангелом с совестью чистой, словно родник. А что у ангелов тоже встаёт - этого ты предпочитал как бы не замечать. А вот я всё замечал, Леон. Всё. Я всё знаю о тебе. Я - твоя совесть.

- Ты ничего обо мне не знаешь, - огрызнулся я, отступая - проклятье, я действительно это делал, действительно отступал от него! Да только недалеко: два шага - и моя спина натолкнулась на стену. Этьен остановился. Его глаза мрачно блестели из-под сведённых густых бровей.

- Знаю. Я всё о тебе знаю. Больше, чем ты знаешь сам, больше, чем ты хочешь о себе знать. Ты чертовски ловко корчишь невинность, но невинен ты не больше, чем походная шлюха. Ты помнишь, что мы делали, когда были детьми.

- Это было давно! - резко ответил я; слишком резко, боже, неужели он всё-таки заставит меня сорваться?

- Давно. Но было. А ты, чёрт тебя дери, каждый раз потом притворялся, будто не было. И как ни в чём не бывало вёл себя поутру - я просто придушить тебя был готов за это! Я думал, что схожу с ума, что всё это мне и вправду почудилось, что это просто очередной сон о тебе... я их видел так много...

Он запнулся. Я знал, что надо сказать что-то, или сделать, вмазать ему, хоть как-то заставить его замолчать, но не мог выдавить ни звука. Мы стояли, разделённые тремя шагами и стулом, и смотрели друг на друга. Этьен стоял в полоске света, лившейся из решётчатого окошка на двери. Потом он взял стул за спинку и отодвинул с пути

- Но теперь, - сказал он, - всё будет иначе. Теперь ты не сможешь притвориться, будто меня нет.

- Не подходи.

- Или что? Может, подерёмся, как в старые добрые времена? Я, как всегда, одолею тебя, прижму, и тогда у тебя всё-таки встанет? Да только я не дам тебе на сей раз отряхнуться и уйти как ни в чём не бывало. Ты больше не сможешь делать это со мной.

- С тобой? - меня так потрясла злость, почти ненависть в его голосе, что моя собственная почти ушла. - Я делаю с тобой? Да ты совсем рехнулся! Я никогда ничего тебе не делал!

- Вот именно, - отрезал он. - Вот именно.

Господи, да что же это? Я снова ничего не понимал. Как мой старый школьный товарищ, мой друг, которому я верил, с которым обсуждал самое сокровенное и важное для меня, мог превратиться в этого безумного извращенца?! Ведь раньше он не был таким! Он...