"Кроме тебя, я никого никогда не любил".

Я засмеялся. Тихо, очень тихо, смех был больше похож на всхлип, но всхлипом так и не стал, и не стихал, пока я нащупывал свои смятые и отброшенные в сторону штаны - последнее и самое неоспоримое доказательство того, что всё это действительно происходит со мной.

Раньше, до этой ночи, я много думал об Элишке. Думал всё время, если только не проклинал одиночество и темноту.

Те, кто видели нас вместе, говорили, что мы похожи, словно брат и сестра. У обоих русые волосы и зелёные глаза - у неё чуть светлее, чем у меня, и даже черты лица чем-то похожи, разумеется, со скидкой на пол. Может, поэтому в первый же миг, когда я увидел её в бальном зале замка Киндар, лицо её показалось мне таким знакомым и родным. Мне чудилось тогда, что я знал её всю жизнь, просто почему-то мы очень долго не виделись. Позже она призналась, что и у неё возникло похожее ощущение. Долгие недели, проведённые мной в подземелье Журдана, я сидел на холодном полу, оперевшись спиной о стену, и, глядя перед собой во тьму широко раскрытыми глазами, видел её лицо. Не так, как мог бы видеть, если бы она была рядом или хотя бы поблизости, но почти зримо, почти ощутимо. Я представлял её лицо и мысленно проводил по нему пальцами, представляя, как обниму её и зароюсь губами в соломенные пряди её волос.

Теперь мне было отказано и в этом.

Грязь, всюду только гнусная, отвратительная грязь. Я был отвратителен, обезображен, осквернён. Никогда больше не смогу я обнять мою Элишку, никогда не прижмусь своим обнажённым телом к её телу, потому что тогда то, что случилось со мной, запачкает и её. Я не имею права, не могу, не хочу передавать ей хоть каплю этого позора, этого оскорбления.

Будь ты проклят, Этьен Эрдайра.

Я не знаю, задумывал ли он это с самого начала или в самом деле испугался, что палач потрепал меня слишком сильно, но на следующее утро за мной снова пришли. Я встретил конвоиров равнодушно - если во мне где-то глубоко и жил страх перед пыточной камерой, то после того, что сделал Этьен, это было не самым худшим, что я мог себе представить. Но повели меня не вниз по лестнице, а вверх - на второй уровень тюрьмы. Там было просторнее, светлее и легче дышалось - странно, как быстро начинаешь замечать и ценить подобные вещи, всего какие-то две недели погнив в яме. Камера, в которую меня завели, в сравнении с прежней была просто императорскими хоромами - вчетверо больше, с высоким потолком и даже с мебелью: в углу стояла кровать на железном каркасе, с одеялом и подушкой, рядом с кроватью - небольшой стол, у стола - стул с высокой спинкой, в углу аккуратный нужник. Вполне терпимая жилая комната. Вот только окон в ней, как и в прежней камере, не было, и дверь с виду казалась такой же крепкой и глухой, как и все двери в подземных темницах Журдана.

Но больше всего меня удивило даже не резкая смена жилищный условий, а широкая бадья, которую внесли двое стражников, зашедших в камеру за мной следом. Третий тащил вёдра с водой, над которой густо клубился пар. Мне коротко велели провести гигиеническую процедуру. Ещё вчера это было пределом моих мечтаний, но сейчас подчиниться - значило показать слабину. Несколько мгновений я мучительно колебался между гордостью и здравым рассудком, потом привычка к чистоплотности превозмогла принципиальность. Игнорируя присутствие солдат, я сбросил лохмотья, в которые превратилась моя одежда, и влез в горячую воду, ожёгшую моё израненное, измученное тело. По затёкшим членам стало разливаться тепло, и я ощутил тупое, животное наслаждение от простой радости - смыть с себя усталость, грязь и кровь. Мне было трудно двигаться, каждое движение причиняло боль, и я не мог даже сам подливать себе воды, так что с этим заданием справлялся один из моих молчаливых сторожей. Я медленно и механически тёр свою кожу, сдирая её чуть ли не до крови. Нет, я не думал о том, чтобы отмыться; я вообще ни о чём не думал. Просто впервые за много дней я ощущал что-то, что можно было назвать приятным чувством, и не спеша смаковал его, не зная, как скоро мне снова представится такая возможность.

От горячей воды и запоздалого расслабления меня разморило, и я, кажется, задремал, лёжа в бадье, потому что внезапно получил лёгкий, но ощутимый удар по щеке и услышав приказ встать и отереться. Я выполнил его, не задумавшись - я солдат и привык выполнять приказы. Потянувшись за моими лохмотьями, я обнаружил, что они пропали - а вместо них поверх постели лежит свежая сорочка и штаны. Размер был мой, и я влез в них, не особенно задумываясь над их происхождением. Может быть, это тряпьё с барского плеча моего друга Этьена. От той мысли меня передёрнуло, и я с трудом заставил себя закончить шнуровать воротник.

Мои стражи ушли, унеся ванну и заперев дверь - как и прежде, на два засова. Правда, на сей раз окошко в ней оставили открытым, и мою камеру освещал хоть и тусклый, но свет. Я заметил, что на столе что-то лежит. Придвинувшись ближе, я ощупью исследовал предметы. Деревянный гребень, зеркало...

И бритва.

Я взял её со стола и ощупал в темноте. Так и есть: бритвенный прибор, не особенно остро заточенный, но вполне подходящий для того, чтобы перерезать глотку Этьену, когда он явится... или себе. Последняя мысль вызвала приступ острого, болезненно-яркого восторга, мгновенно сменившегося неуверенностью и страхом. Зачем он приказал дать мне бритву? Неужели не понимает, как близок я к тому, чтобы полоснуть ею по собственной шее? Или... или, может, он именно это и предлагает мне сделать? Может, таково его представление о милосердии? Смотри, Леон, я вовсе не такой уж подлец, как ты возомнил, я даю тебе выбор: ты можешь закончить всё это немедленно. Освободиться... Я провёл по лезвию большим пальцем, надавил сильнее, ещё сильнее, резче, почувствовал наконец боль и остановился. Нет, Этьен. Слишком просто бы это было, слишком легко для тебя. Я не уйду. Я буду ждать, когда ты придёшь, чтобы посмотреть тебе в глаза. Поболтать с тобой, мой старый верный друг. Ты бы этого, возможно, и не хотел, но придётся.

Я сказал тебе, что не сдамся легко.

Я отложил бритву на стол и взял зеркало. Первой моей мыслью было разбить его и использовать осколок для самоубийства, а потом я вспомнил, что всё куда проще и готовое оружие лежит в полуфуте от меня. Я поднял зеркало и повернулся к свету. С тусклой поверхности на меня смотрело лицо, знакомое и незнакомое одновременно. Бескровные губы, глубоко запавшие глаза, заострившиеся черты и тёмная тень щетины на ввалившихся щеках. Я поднял руку и рассеянно оправил взлохмаченные, спутанные волосы, падавшие на лоб. Отражение повторило мой жест, и только тогда я понял, что это лицо - моё. И мысль эта снова вызвала во мне не отчаяние, а злость. Дьявол, как он мог довести меня до такого состояние за какие-то две или три недели?! Да увидь меня сейчас капитан Ольендо, в острог загремел бы за неуставной вид! Я схватил лежащий на столе гребень и принялся с остервенением драть им влажные после мытья волосы, безжалостно выдирая сбившиеся колтуны. Закончив, я взялся за бритву. Горячей воды мне не оставили, но на столе стоял кувшин с холодной, питьевой - ну что ж, обойдёмся и этим. Чертовски неудобно бриться одной рукой в полутьме, я чертыхался и несколько раз порезался, но ни разу моя рука не дрогнула, не задержалась на пульсировавшей на горле жилке. Ну, вот, мрачно сказал я себе, закончив и снова повернув зеркало к свету. Теперь, лейтенант Сильване, вы снова похожи на цивилизованного человека. Отощавшего, измученного и подвергнутого пыткам, но цивилизованного. Который тем и отличается от дикаря, что никогда не забывает о том, что делает его человеком.

Я вернул зеркало на стол, а бритву сунул под матрац, сам толком не зная, зачем. Все вышеописанные процедуры страшно меня утомили, и я с наслаждением завалился на кровать, не снимая сапог. Теперь бы немножко подремать, но спать мне не дали - вскоре засов снова заскрипел и дверь отворилась, пропуская человека в чёрном. Холодные глаза, вежливая речь и длинные тонкие пальцы выдавали в нём тюремного костоправа. Он попросил - именно попросил, а не велел, - чтобы я снова разделся, и осмотрел мои раны, то деловито качая головой, то озабоченно хмурясь. Закончив осмотр, он особенно обеспокоенным он не выглядел, и это меня ободрило. Он смазал раненые места холодной вонючей мазью и наложил несколько повязок, в том числе - на мои лодыжки, стёртые кандалами в предыдущей темнице. Потом дал выпить какого-то напитка, похожего на молоко с сильным привкусом мака. По всему телу немедленно разлилась немота, и я вырубился, кажется, ещё до того, как лекарь ушёл. У меня по-прежнему всё болело, но это теперь была тупая, далёкая боль. Её можно было терпеть.