Разумеется, в девушку.
Я был тем, что некоторые скептичные философы - а вслед за ними Этьен - насмешливо называют "восторженный молодой человек". Я увлекался поэзией, музыкой, кодексом рыцарской чести, вышедшим из моды почти сто лет назад, минувшими эпохами, Фернаном Риверте. Этьен не увлекался ничем и частенько говаривал, что после выпуска подастся в морские разбойники. Это пошло бы ему - грубоватому, порывистому, сильному, безрассудному. Я обещал, что, как только закончу поэму для дамы моего сердца, сразу же возьмусь за оду в честь его славных подвигов. Мне было тринадцать лет, я говорил совершенно серьёзно. Этьену тоже было тринадцать, и он смеялся надо мной. Он говорил, что я со своими талантами наверняка найду более разумные сферы, где сумею себя применить.
Лишь единожды за всё это время - в Греное - я вспомнил тот день и острые камни на склоне холма, и боль, и наши дымящиеся тела.
Потому что тот дым - я знаю, он исходил не только от Этьена, но и от меня.
Однажды в одном из учебных сражений я вдруг увидел правый фланг "неприятеля". Он был скрыт от меня пролеском, и я не мог видеть солдат - однако же видел, причём одновременно всех. Их боевой азарт, их возбуждение, их лёгкую неуверенность и страх - многие из них шли в свой первый учебный бой - были для меня как блестящий камешек, лежащий на ладони. Я легко охватывал его взглядом сразу весь, мог покачивать, рассматривая отдельные грани, и каждый человек среди этих людей был для меня как крохотная частица этого камешка. Это было совсем не то чувство, что с Этьеном или с Алонсо Пьёром. Оно было чище, прозрачнее, чётче. Я совершенно точно знал, как движется колонна и куда она намерена выйти.
Я сказал об этом своему командиру, заработал затрещину и острог после того, как учения завершились. И никто не обратил внимания на то, что сказал я чистую правду.
С тех пор я думал трижды, прежде чем её говорить.
Доучился я тихо и спокойно. В драки больше не лез, хотя пару раз ввязывался в дуэли из-за прекрасных дам, пленявших моё сердце с периодичностью раз в месяц. Зачастую на этих дуэлях я видел противника так же, как Алонсо Пьёра когда-то - и без труда просчитывал его намерения. Из-за этого впоследствии я и стал избегать дуэлей. Смысл их - в честном и равном поединке, но что это за равенство, когда противник втайне от тебя знает каждый твой шаг прежде, чем ты успел его сделать? Вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, за месяц до выпуска из пансиона, мы с Этьеном оказались на балу у наместника провинции Киндар - тот приходился свояком отцу Этьена, собственно, лишь потому отпрыск опальных Эрдайра и попал в довольно престижное школьное заведение. И вот там, на этом балу, я впервые увидел Элишку Лиерте. Мою Элишку, как я стал звать её с того же дня - и ещё долгие семь лет, не в силах думать больше ни о ком другом.
Этьен не любил балы. Он не особенно хорошо танцевал и не был дамским угодником. Он больше зубоскальничал, чем любезничал, и отвечал на жеманства дам нарочитой грубостью, которой пытался маскировать неловкость. А я любил женщин и, кажется, тоже нравился им - во всяком случае ни одна их тех, кого я пригласил танцевать на том балу, не отказала мне. Элишка была моей пятой или шестой партнёршей по менуэту; остаток вечера я провёл с ней, оттеснив всех прочих её ухажёров. Ей нравилось это, я видел; я всё ещё помню, как блестели её глаза, когда она на меня смотрела. Она тоже впервые вышла в свет, ей было всего пятнадцать, и её опекун проявил снисходительность, полагая, что уже через день она забудет юного офицера, с которым танцевала весь вечер. То же мне сказал и Этьен наутро, за что я дал ему по зубам, но это было назавтра, а в тот вечер я совершенно потерял голову. Пару раз, кружась в танце, я ронял взгляд на него, мрачно улыбавшегося мне из угла, который он почти не покидал. А потом, уже под утро, я увидел его в танце с женщиной лет тридцати, роскошной, жгучей брюнеткой в смело оголённом платье. Этьен сжимал её талию с силой и уверенностью, которые меня поразили; тогда я впервые подумал, что он, вероятно, куда как более опытен в любовных делах, чем я сам. Он поймал мой взгляд и ухмыльнулся во весь рот. Я ответил ему; я был в полном восторге от вечера и совершенно одурел от счастья, уже представляя, как сразу же после выпуска явлюсь к опекуну Элишки и попрошу её руки. Когда танец кончился, я внезапно почувствовал накопившуюся в зале за многочасовой бал духоту и вышел на балкон вдохнуть ночного воздуха. Едва ступив за порог, я увидел Этьена: он стоял, облокотясь на балюстраду, и смотрел на меня. "Ну ты и бабник! - сказал он, хитро блестя глазами. - Совсем свёл девчонку с ума, она при всех готова подол задрать". Это была далеко не самая грубая из его привычных шуток, но в тот раз она меня неприятно резанула. Тем не менее я улыбнулся в ответ и сказал: "С тобой всё равно не сравнюсь - ты себе, часом, не императорскую ли фаворитку отхватил?" "Может быть, - рассеянно сказал он. - Но мне нужна не она". Потом схватил меня за руку, потянул к себе и накрыл ладонью мой пах. Была ночь, когда дозволялось всё, первая ночь, когда мы чувствовали себя по-настоящему взрослыми. Конечно, мы выпили, и немало. Я с протестом отстранился было, но моя плоть уже откликнулась на его прикосновение - должно быть, от того, что весь вечер рядом со мной была девушка, прекраснее которой я не мог вообразить, но пока что не допускал и мысли о том, чтобы обладать ею, как мужчина может обладать женщиной. Так я объяснил себе это, поэтому когда Этьен преодолел мой слабый протест и притянул меня к себе снова, я не стал отступать. Он затолкал меня в угол балкона, где нас не могли увидеть из зала, и принялся жестко и сосредоточенно мять мой член сквозь штаны, а я только стонал, прижавшись спиной к холодной стене и запрокинув голову. Должно быть, слишком громко стонал, потому что Этьен накрыл мне рот ладонью, и у меня перехватило дыхание от того, какой горячей и шершавой была эта рука, прижавшаяся к моим губам. Кажется, я поцеловал тогда эту ладонь; не помню. Я правда был пьян, а от вина, от ночного ли воздуха или от чего-то ещё - не так уж и важно.
И всё было в точности как три года назад - быстро и молча, только на этот раз член Этьена не прикасался ко мне. Он довёл меня до экстаза и отпустил, не обронив ни слова, а потом отвернулся и ушёл, оставив меня одного на балконе, переводить дыхание и приходить в себя. Наутро, когда мы вернулись в казармы, я рассказывал ему про Элишку, мы болтали, как ни в чём не бывало, и я снова позволил себе притвориться, будто ничего не случилось, однако теперь всё было иначе. Я дал себе слово, что это не повторится. Всё это было мерзко, преступно, унизительно, я это знал и тихо ненавидел себя за то, что оба раза позволили этому произойти. Но больше нет, сказал я себе. Больше никогда. Через месяц мы закончили школу, и вскоре расстались. Я никогда больше не встречал мужчин, которые вызывали бы во мне интерес или проявляли его ко мне сами, и в то же время имел достаточно много женщин, потому эти два странные эпизода из ранней юности быстро забылись...
Может быть, слишком быстро.
Теперь, вспоминая их и сопоставляя с тем, что случилось в тот день, когда руванские наёмники привезли меня в замок Журдан, я чувствовал нечто странное, нечто, что приводило меня в полное смятение.
Ни в то утро на холме, ни ночью на балконе Этьен не целовал меня. Может, поэтому я так легко смог притвориться, будто ничего не произошло. В конце концов, в то время у нас, запертых в строгом пансионе, мало отличавшемся от монастыря, у нас, молодых и рьяных, вставало даже на фонарный столб. Тело - это всего лишь тело.
Но когда сильные руки обнимают тебя не только со страстью, но и с нежностью, когда чужой рот накрывает губы - это не просто тело. Это что-то другое. Что-то ещё.
Я сам толком не знал, в чём именно ему отказал. Но если до того он почти готов был признать глупость своей затеи и отпустить меня, то теперь всё переменилось.
