Я увидел это и закричал во всю глотку, так, что от меня шарахнулись двое парней, лежавших со мной в окопе: "ЭТЬЕН!!!"

Он услышал меня. И обернулся на зов в тот самый миг, когда Алонсо Пьёр нажал на курок.

- Мне содрало кожу на виске, - тихо сказал Этьен. - А если бы не ты - снесло бы полголовы. Ты никому не сказал, почему выскочил из окопа... и мне не сказал. Тебя отправили в острог за нарушение приказа, и ты отсидел там неделю - за то, что спас мне жизнь. Леон, - говоря это, обессиливая меня этими словами и этим воспоминанием, он подходил ближе и ближе и теперь оказался прямо передо мной, - я остался жив тогда лишь потому, что ты был на моей стороне. А Ренор... помнишь Ренор? Там я был на твоей стороне, и, когда ты неправильно чистил мушкет и испортил его, взял на себя твою вину, и меня высекли вместо тебя. Мы были на одной стороне всегда. Мы не можем быть по разные стороны. Не можем. Это неправильно.

"А то, что ты подло похитил меня - это правильно?" Я хотел ответить, хотел огрызнуться, обругать, оскорбить его - и не мог. Я помнил, всё ещё помнил тот липкий ужас, который испытал, увидев внезапно перед собой в окопе не комья дёрна, а застывшее лицо Алонсо Пьёра - так чётко увидев, будто оно и впрямь было передо мной... Но хуже, страшнее всего было не это, а то, что я совершенно точно знал, где он и что собирается сделать.

Потому что это было важно для меня. Этьен был важен для меня.

Боже, как трудно мне было в эту минуту... Я был подавлен, почти раздавлен физическими испытаниями последних дней и ещё больше - нынешним, душевным, и потому очнулся от глухого, тоскливого ошеломления, лишь ощутив странное чувство - как будто я уже не один.

Этьен обнимал меня.

Его ладонь лежала у меня на спине. Бёдра, обтянутые нарочито тесными штанами, вжимались в мой таз. Он притянул меня ближе, и прежде, чем я успел понять, что происходит, поцеловал меня, жадно и крепко, с чуть слышным стоном, которого как будто не мог удержать.

Я обомлел настолько, что вырвался не сразу, и несколько мгновений позволял его рту мять мои губы. Потом резко отступил и, оттолкнув его, ударил в лицо кулаком. Он или не ждал этого, или нарочно не уклонился. Я бил в полную силу, и Этьен пошатнулся от удара, но тут же выпрямился. Я рассёк ему губу, и кровь хлынула по подбородку. Он отёр её - и вдруг ухмыльнулся окровавленным ртом.

- Значит, вот так, - сказал он, и его злая, почти безумная усмешка стала ещё шире. - Похоже, я всё-таки ошибся. Кое в чём ты определённо изменился... к лучшему.

Я молчал, стискивая кулаки и тяжело дыша. Этьен стоял в двух шага от меня. Если бы он потянулся ко мне, я ударил бы его снова. Дело было не в нём... и в нём. Проклятье, я уже ничего не знал и не понимал.

- Это твоё окончательное решение? - медленно, тяжело роняя каждое слово, спросил Этьен.

Я не ответил, не шевельнулся, не отвёл взгляд. Это был единственный ответ, который я мог ему дать.

Кровь всё лилась из его разбитой губы. Он снова отёр её и сказал:

- Хорошо. Ты сам виноват.

Впервые я почувствовал это с ним.

Не в Греное, раньше, намного раньше. Сколько нам было тогда - двенадцать? Вряд ли больше. Мы, как все мальчишки, крепко дружившие друг с другом, часто ссорились и, случалось, дрались. Он всегда побеждал, потому что был крепче и сильнее меня, но в ловкости я превосходил его и потому каждый раз вынуждал доказывать его первенство, снова и снова. Теперь, после всего, что случилось, я могу, наверное, признать, что мне просто нравилось это. Нравились наши драки, его сила, моё проворство; я мог сбить его с ног подножкой или удачно проведённым захватом, используя его же собственный вес. Но если он одолевал меня и подминал под себя, вырваться я уже не мог. И я хотел, да, хотел, чтобы он это сделал. Хотел.

Однажды во время одной из таких драк - совершенно не помню, что мы в тот раз не поделили, - мы оба разошлись ни на шутку и отметелили друг друга по-настоящему, так, что синяки на обоих не сходили неделю. Дело было на холме, поднимавшимся позади нашего пансиона; мы сцепились и покатились вместе со склона, сбивая тело в кровь о выступавшие из земли мелкие камни, но готовые скорее разбиться насмерть, чем впустить противника из хватки. Наконец мы оказались внизу - я снизу, он сверху, изо всех сил сжимая мои бёдра коленями, - и замерли, шумно и хрипло дыша, уставившись друг на друга с самой лютой ненавистью, какую только знали мы, мальчишки. Наши лица были так близко друг к другу, что волосы Этьена щекотали мой лоб. И тогда я вдруг увидел - и долго потом не понимал, что именно это было, потому что позже эти образы почти никогда не повторялись. Ненависть Алонсо Пьёра, которую я почуял год спустя, имела вид красного вихря над его головой и пальцами. С Этьеном было по-другому. Этьен дымился. Я увидел это и решил, что мы упали прямиком в костёр, разведённый кем-то у холма, испугался и дёрнулся, стремясь откатиться в сторону, но он принял это за попытку вырваться и сжал меня ещё крепче. Он уже победил и знал это, но вместо обычной победной ухмылки, раздвигавшей его губы в такие минуты, я увидел гримасу, смысла которой не мог понять. Губы Этьена побледнели и крепко сжались, щёки, напротив, порозовели, на лбу выступила испарина, а глаза блестели странным, непонятным для меня блеском. И дым, плотный белёсый дым окутывал всё его тело, словно он сам был огнём, и его собственная кожа исторгала этот дым. Я видел его чувство. Его намерение. То, что переполнило его и подчинило в этот миг.

То, что подчиняет людей себе - вот что я иногда могу видеть тем, что мой император Аугусто именует "боевым взором". Он не знает, что началось всё это со мной не в бою. Вернее, не в том бою.

Этьен придавливал меня собой, не давай шевельнуться, его пальцы стискивали мои запястья с такой силой, что руки у меня онемели. И вдруг он начал двигаться. Его пах был прижат к моему паху, и я чувствовал, как что-то жарко, быстро пульсирует в нём - в такт с моей собственной плотью, которая тоже налилась и окрепла под форменными штанами. Я сам не заметил, как стал двигаться вместе с ним. Никто из нас не сказал ни слова; мы неотрывно смотрели друг другу в глаза, его тёмно-карие словно намертво сцепились с моими серо-зелёными, и мы тёрлись друг о друга, вот так, не снимая одежды, лёжа в траве, с тем же яростным неистовством, с которым минуту назад дрались. У меня не было ни единой мысли в голове, я начал стонать, громче и громче, и в конце концов мы оба кончили, почти одновременно, обволакиваемые непроглядной пеленой белого дыма.

Мы ещё тяжело дышали, приходя в себя после экстаза, когда над нами раздался крик воспитателя, наконец нас догнавшего. Он, по счастью, ничего не понял, но за драку устроил нам нешуточную взбучку. Нас растащили в разные стороны - и до конца дня заперли по своим комнатам. Остаток этого дня я провёл как во сне, как в опьянении, потрясённый не только тем, что случилось между нами, но и тем, что принял в тот раз за плод своего разгулявшегося воображения. Это было в разгар лета, а мы по уставу в любое время года носили тесные и узкие школьные мундиры - может, думал я, стоя у окна и обхватив плечи руками, нам обоим чересчур напекло голову в это утро, а мне так особенно. Точно, проще всего сделать вид, что нам всё это приснилось. А может, так оно и есть? Утром следующего же дня я уже не мог сказать с полной уверенностью, хотя ночью мне снился Этьен, и проснулся я мокрый от ночного юношеского излияния.

Мы были почти совсем детьми тогда. Вскоре нас отправили в первый учебный бой, и там молодые ученики пансиона для будущих офицеров могли излить свою жажду насилия в полной мере. Нам стало не до драк, и хотя время от времени мы с Этьеном ещё сцеплялись, но того, что случилось тогда под холмом, больше ни разу не повторилось. Уже через месяц я уверил себя, что этого и вовсе никогда не было. Тем более что, когда мне исполнилось тринадцать, я попал на первый в своей жизни взрослый бал, где должен был сдать экзамен изящных манер, и там впервые влюбился.