«Фальшивой игрой» была вся англо-американская «стратегия без риска». Риск в принципе противоречил ставке на максимально возможное ослабление СССР в ходе борьбы против Германии. Американский историк Р. Феррел указывает на решающую роль классового, антикоммунистического мотива в подобной стратегии. В случае неудачной высадки во Франции и «невосполнимых потерь» произошла бы, по мнению западных стратегов, «коммунизация всей Европы вследствие неспособности США и Великобритании противопоставить русским мощную армию в Центральной Европе» [132]. Весьма уместно в данном случае напомнить рассуждения Черчилля по поводу послевоенного положения в Европе, относящиеся к 21 октября 1942 года. Он признавался тогда, что его «мысли сосредоточены в первую очередь на Европе — на возрождении величия Европы, колыбели современных наций и цивилизации… Конечно, нам придется во многих отношениях работать с американцами, но Европа является нашей первой заботой, и мы, конечно, не хотим замыкаться на общении с русскими и китайцами, когда шведы, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы, французы, испанцы, поляки, чехи и турки будут иметь свои жгучие проблемы, будут гореть желанием получить от нас помощь и достаточно сил, чтобы заставить выслушать их» [133].
Так, в разгар войны Черчилля одолевали грезы и амбиции увидеть Великобританию во главе Европы, противопоставленной Советскому Союзу. Кому же принадлежит на самом деле идея «раскола» Европы? И разве не Соединенные Штаты подхватили ее от «младшего партнера» после войны и реализовали в виде нацеленного против стран социализма блока НАТО? Чего стоят после этого попытки реакционных кругов Запада обвинить в «расколе Европы» СССР?
11 июня 1943 года глава Советского правительства направил Рузвельту ответ на его послание, в котором сообщалось о невозможности открытия второго фронта в 1943 году. Текст этого ответа был направлен также Черчиллю. В нем указывалось, что новая отсрочка англо-американского вторжения в Европу «создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и оставляет Советскую Армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников своими собственными силами, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом. Нужно ли говорить о том, какое тяжелое отрицательное впечатление в Советском Союзе — в народе и в армии произведет это новое откладывание второго фронта и оставление нашей армии, принесшей столько жертв, без серьезной поддержки со стороны англо-американских армий» [134].
Союзнический долг не был главным в поведении западных лидеров. Быть может, сам того не желая, Черчилль в своем ответе И. В. Сталину от 27 июня высказал свое отношение к этому долгу. Отказ открыть второй фронт он откровенно объяснял, в частности, тем, что «для нас (западных союзников. — Авт.) открылись возможности для проведения более многообещающей и плодотворной политики на другом театре, и наше право и долг действовать в соответствии с нашими убеждениями» [135]. Дальнейшие события подтвердили, что в такой политике у Черчилля слова не расходились с делами.
29 июля президент Рузвельт заявил в своем выступлении по радио: «Наиболее решающие бои происходят в настоящий момент в России». Да, решающие сражения происходили именно там. Разгром вермахта в битве под Курском и стремительный выход Советской Армии к Днепру произвели ошеломляющее впечатление на правящие круги Запада, которые охватила настоящая паника. «Ведь если дела в России пойдут и дальше так, — говорил Рузвельт, — то возможно, что будущей весной второй фронт и не понадобится» [136].
Стало ясно, что ставка Запада на взаимное истощение Германии и Советского Союза провалилась. Теперь союзники заторопились. В августе 1943 года на конференции глав правительств США и Англии в Квебеке штабы союзнических войск доложили детально разработанный план «Рэнкин», предусматривавший немедленную высадку союзников в Западной Европе. Именно на этой конференции начальник штаба армии США Дж. Маршалл поставил вопрос о возможности «содействия» вступлению англо-американцев в Германию, чтобы «дать отпор русским».
Правящие круги на Западе были готовы спасти «третий рейх», только бы не «пустить русских в Европу». Теперь их заволновал вопрос о скорейшем открытии второго фронта. Было принято решение запланировать вторжение во Францию на май 1944 года. Но опять-таки только на Тегеранской конференции в конце 1943 года благодаря настойчивости советских руководителей это решение было утверждено окончательно.
Конечно, новая ситуация заставила западных лидеров действовать по-иному. В январе 1944 года американский журнал «Нью рипаблик», имея в виду вопрос о втором фронте, отмечал, что «после Тегеранской конференции США и Великобритания отказались от самых примитивных форм антисоветской деятельности и перешли к политике, более или менее приемлемой в военных вопросах», «перешли от политики враждебности к политике нейтралитета» [137]. Действительно, внешне все так оно и выглядело. Но журнал «забывает», что за прошедшие годы войны роль второго фронта коренным образом изменилась. В 1942–1943 годах он был призван вместе с главным, советско-германским фронтом мировой войны обеспечить коренной перелом в пользу антигитлеровской коалиции. К началу же 1944 года такой перелом в войне благодаря крупнейшим победам Советской Армии был уже завершен. Планируя открыть второй фронт, западные союзники лишь торопились «не опоздать» в Европу, «опередить русских», то есть политические, антисоветские мотивы в западной стратегии оставались преобладающими.
Весьма четко говорилось об этом, например, в американском журнале «Мэгэзин оф Уолл-стрит энд бизнес эналист» — органе крупных промышленников и банкиров, чутко реагировавших на новую ситуацию. В номере журнала от 22 января 1944 года отмечалось: «1944 год — год важных решений. Военные успехи Советского Союза делают возможной такую ситуацию, когда все стратегически важные районы будут под контролем Советского Союза… Если Красная Армия окажется в Германии раньше, чем будет открыт второй фронт, Советский Союз, несомненно, будет решать будущее Германии и всего послевоенного мира. США достанется роль второй скрипки». А в майском номере от 13 мая тот же журнал предупреждал: «Откладывая открытие второго фронта, западные державы совершают ошибку, за которую потом будут долго расплачиваться».
Таким образом, ясно одно: и политика затяжек открытия второго фронта в 1942–1943 годах, и политика «поспешания» с его открытием в 1944 году преследовали корыстные цели и имели антисоветскую основу.
«БЕСКОРЫСТИЕ» ИЛИ АНТИСОВЕТИЗМ!
Сегодня исследователи на Западе, занимающиеся историей второго фронта, оказываются в весьма затруднительном положении. Они не в состоянии «закрыть» ее темные стороны. «Бесконечной темой» называет, например, тему второго фронта англичанин Дж. Брюс. В его глазах она — «наиболее спорная политическая и военная проблема второй мировой войны» [138]. Но данная проблема не исключение в этом смысле. Такая «незаконченность» характерна для взглядов буржуазных историков и на «большую стратегию» Запада в годы войны в целом. «Вот уже на протяжении более чем тридцати лет дипломатия США в ходе второй мировой войны является одним из полей битв американской историографии», — признавался, к примеру, в 1981 году историк из США М. Столер [139]. В чем тут дело? Быть может, такое положение есть просто результат свободы творческих мнений, стремления установить историческую истину?
