— А если он окажется белоручкой? Ты даже не представляешь, о чем у меня сейчас голова болит. Канализация! Революцию свершили, а отхожие места — как при Петре. Выгребные ямы, бочки, золотари. Ну, это нормально? Не сделаем — захлебнёмся. А делать никто не хочет. Зиновьев об этом и слышать не хотел. Ещё бы: с таких высот и вдруг… А делать надо. Причём срочно. Иначе плохо будет.

В тот день, рассказывая о поездке в Казахстан, Мироныч ни словом не обмолвился о том, что едва не погиб: его автомобиль на совершенно ровной дороге вдруг опрокинулся в овраг.

Это вроде бы случайное дорожное происшествие теперь обрело в глазах Сталина зловещий смысл, «Покушались ещё там. Прицеливались… Выстрелить же удалось лишь в Ленинграде».

В скудном свете начинавшегося дня правительственный поезд подлетел к Ленинграду. На перроне гулкого громадного вокзала приехавших встречало всё местное начальство. Штатские стояли без шапок. Лица у них были потерянные. Начальник Ленинградского управления ОГПУ Филипп Медведь держал руку под козырёк фуражки. Его шинель была туго перетянута ремнями.

Из вагона, где находились сотрудники ОГПУ во главе с Ягодой, выскочили военные и выстроили стенку, отгораживая приехавших от встречавших. Все они держали в руках наганы. Лица их были полны решимости отразить любое нападение.

Мгновенно установилась атмосфера ожидания неминуемого покушения.

Сталин, в фуражке и длинной шинели, спустился на перрон и медленно оглядел встречавших. В наступившей тишине слышалось лишь пыхтенье уставшего паровоза. Размеренным шагом Сталин приблизился к Медведю, остолбеневшему с рукой под козырёк, и вдруг наотмашь хлестнул его перчатками по лицу.

Длинная кавалькада автомашин, издавая тревожный общий рёв, понеслась по Невскому. Испуганные прохожие шарахались к стенам домов. Не сбавляя хода, машины вылетели к ажурной ограде Смольного и, визжа колёсами, круто сворачивали в широко распахнутые ворота.

Первым выскочил Ягода. Он вскинул наган и заорал: «Стоять всем! Не двигаться!» Затем он повёл приехавших москвичей по широким коридорам Смольного. Стучали торопливые шаги. Тесной кучкой шли Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов. За ними торопливо семенил крохотный Ежов. Завидев кого-нибудь в коридоре, Ягода угрожающе кричал: «К стене! Стоять!»

Иосиф Виссарионович прошёл в кабинет Кирова.

Рабочий стол друга был завален документами. Отдельной стопкой лежали книги и журналы. Не вынимая из карманов рук, Иосиф Виссарионович прочитал на журнальной обложке: «Горючие сланцы». Среди книг он узнал справочник Хютте. В стопке также находились пособия по минералогии, геологии, лесному делу. Все эти мелочи напоминали о пристрастиях убитого хозяина. Не укладывалось в голове, что Мироныча нет в живых. Ещё позавчера… да что там — вчера ещё он с головою был в работе. А… вот же!

Растерянный Чудов, вконец потерявший голову от встречи на вокзале и зычных окриков Ягоды, стал отвечать на раздражённые вопросы Сталина. Он снова повторил, что Сергей Мироныч не должен был заезжать в Смольный, а собирался ехать сразу на актив. Николаев? Пока что установлено: безработный, исключался из партии, последнее место работы — инструктор губкома партии. Жена его, Милда Драуле, латышка, работает здесь же, в Смольном, в управлении промышленности… Николаеву около 30 лет (жена его старше на два года), производит впечатление человека с нездоровой психикой. В своё время его не взяли в армию — забраковали. После увольнения с работы беспрерывно пишет жалобы. Круг знакомых убийцы сейчас устанавливается.

— Давайте его, — распорядился Сталин.

Он сидел на простом канцелярском стуле и, волнуясь, усиленно раскуривал трубку. Рядом с ним, за плечом, поместился Ворошилов. Из всех, кто находился в кабинете, сидели только они двое.

У них за спиной стояли Чудов, секретари губкома, Молотов и Жданов. Среди них совсем потерялся маленький Ежов.

Справа у стены плотной кучкой держались чекисты, в гимнастёрках с петлицами, в тугих ремнях. Филипп Медведь, неузнаваемо постаревший, горячечно блестел глазами. Лицо Ягоды, с крохотной полоской усиков под самым носом, выражало лихорадочное напряжение.

Дверь распахнулась и головы всех разом повернулись. Возникла небольшая пауза. Двое чекистов держали за локти какую-то неприглядную истрёпанную куклу, а не человека. Убийца выглядел ничтожным, жалким. У него были обезьяньи руки до колен, короткие ноги и чурбаковатое удлинённое туловище. Явный вырожденец… Иосиф Виссарионович набрал в грудь воздуха. За время своих многочисленных арестов, тюрем, ссылок он достаточно повидал всевозможной человеческой нечисти. Этот убийца был настоящим слизняком. Что же заставило его стрелять в чудесную, полную великолепных планов, голову Мироныча? И поднялась же у подлеца рука!

В минуты гнева нижние веки сталинских глаз приподнимались, отчего взгляд его становился, как у тигра перед броском. Николаев несколько раз вскидывал голову и снова ронял. Длинные неряшливые волосы в беспорядке рассыпались по бледному нечистому лицу.

Сталин заговорил, но голос его моментально треснул и сел.

— Зачем… — проговорил он низким тягучим голосом. Внезапно Николаев рванулся из рук конвоиров, рухнул на колени и протянул к Сталину длинные обезьяньи руки.

— Это они… они! — закричал он и тыкал в невозмутимую группу затянутых в ремни чекистов.

И здесь последовала безобразнейшая сцена, которой никто не ожидал.

Чекисты дружно сорвались с места и принялись остервенело бить, пинать, топтать валявшегося Николаева. О Сталине было забыто. Приехавшие из Москвы оказались здесь посторонними, лишними. Мелькали служебные начищенные сапоги, раздавалось напряжённое сопение. Дородные, с широкими ремнями на толстых животах, они задыхались и бормотали грязные ругательства сквозь оскаленные зубы.

Внезапно из-под топочущих сапог раздался тонкий звериный вой и полетел по коридорам Смольного.

Стремительно поднявшись с места, Сталин быстро устремился к выходу. В эту жуткую минуту им владело одно желание: вырваться отсюда, скрыться, оказаться среди своих, проверенных, надёжных.

Это неприятнейшее чувство незащищённости, опасности, угрозы запомнилось ему надолго, если не навсегда…

Охрану Сталина возглавлял Паукер, сменивший незадолго перед этим Беленького. Николай Власик, дюжий белорус, считался прикреплённым. Неугомонный Ворошилов разузнал, что Паукер был парикмахером Менжинского, а Беленький стал чекистом по рекомендации Свердлова. После безобразной сцены в кировском кабинете Ворошилов долго с глазу на глаз говорил с Власиком и взял на себя руководство сталинской охраной. Первое, что он сделал, — отобрал группу самого близкого и постоянного сопровождения. В каждом, кого он плохо знал, он подозревал неискреннего, недостаточно преданного и проверенного — чужого. А чужих здесь, как выяснилось, следовало остерегаться. Опасность внезапного покушения так и витала в Ленинграде.

Покидая вместе со Сталиным кировский кабинет (и машинально прикрывая ему спину), Ворошилов испытывал неприятнейшее ощущение близкой опасности, коварной и неожиданной ловушки. Слишком уж бесцеремонно, слишком нагло накинулись эти затянутые в ремни люди на Николаева!

Отныне доступ к Сталину был резко ограничен. И всякий раз, когда приходилось вызывать Ягоду с его помощниками, в кабинете непременно находились четыре человека из надёжной и проверенной охраны.

Иосиф Виссарионович распорядился вызвать из Москвы опытных следователей из прокуратуры. Возглавить комиссию думалось назначить главного партийного кадровика Н. И. Ежова (из Орграспредотдела ЦК). Он известен цепкостью в расследовании и внимательностью к мелочам. В таких делах никаких мелочей быть не должно. Пускай неторопливо, петлю за петлёй, распутывает весь клубок.

Аресты в Ленинграде начались в первую же ночь после выстрелов в Смольном. Ордера подписывал городской прокурор Пальчаев. Под стражу брались люди, так или иначе связанные с Николаевым — главным образом его родственники. Тут же обнаружилось, что свояк убийцы (муж Ольги, сестры Милды Драуле) Роман Кулишер дважды исключался из партии и слыл ненавистником Сталина. Такой же репутацией пользовался и Пётр, старший брат Николаева. Откровенные троцкисты… При обыске у Николаева нашли дневник и рукопись, озаглавленную «Политическое завещание». Убийца Кирова писал, что он «войдёт в историю наравне с Желябовым и Радищевым». В дневниковых записях он называл своими единомышленниками секретарей Ленинградского губкома комсомола Котолынова, Антонова и Шатского.