С мая 1934 г. на основе заимствований из «модных» западноевропейских идейных девиаций и банальной ксенофобии местного происхождения верстался план построения «латышской Латвии», в которой этнические меньшинства должны были «знать свое место». Его идейную основу составлял «винегрет» из звонких лозунгов и эпических представлений о «латышском хозяине», элементов фашистских корпоративистских идей, антисемитских и русофобских настроений, а также застарелых опасений немецко-балтийского засилья. В 1937 г. пропаганду вождизма и латышского национализма было призвано курировать вновь созданное Министерство общественных дел, контролировавшее прессу, литературу и искусство.
Вот как характеризуются моральный климат той эпохи и исторические уроки его установления современными латышскими историками в монументальном труде «История Латвии 20-го века», выпущенном в 2003 г. под эгидой университетского Института истории Латвии: «После 15 мая 1934 г. латыши действительно чувствовали себя хозяевами, определяющими положение в своем государстве. Возросшее самосознание помогло латышскому народу выдержать долгие годы войны и оккупации. Правда, некоторые аспекты в национальной политике К. Улманиса можно критиковать, но нельзя отрицать, что латыши в то время значительно консолидировались»[339].
На практике это вылилось в создание системы «камер» как органов надзора за объединениями торговцев, промышленников, ремесленников, сельхозпроизводителей и представителей «свободных профессий» (а также за восстановленным подобием рабочих профсоюзов), монополизацию производства и торговли в руках «надежных» латышей, принудительную национализацию, выдавливание с рынка представителей «нетитульных» национальностей, вплоть до запрета для них на занятие определенными видами деятельности.
В экономической сфере меры по «латышизации» серьезно затронули латвийских евреев — у многих из них отнимались разрешения на работу адвокатами и врачами, им больше не могли принадлежать лесопилки и деревообрабатывающие предприятия, реквизировались текстильные фабрики и т. п. Подбадривала эти начинания правительства Улманиса и нацистская пропаганда. Кроме того, с ноября 1935 г., когда в ходе латвийско-германских торговых переговоров официальная Рига поддалась давлению и сняла вопрос об участии в торговых делах латвийских евреев, находящихся в Третьем рейхе, нацисты строго следили за исключением «неарийцев» из двустороннего товарооборота и финансовых сделок. Иностранные еврейские компании также постепенно выдавливались из Латвии. Как отмечал глава МИД ЛР В. Мунтерс в беседе с германским послом в Риге У. фон Котце в мае 1939 г., «именно этот тихий антисемитизм дает хорошие результаты, которые народ, в общем, понимает и с которыми соглашается»[340]. При этом открытая антисемитская пропаганда в улманисовской Латвии все же была запрещена.
В отношении ряда предпринимателей из числа балтийских немцев (также не в последнюю очередь в популистских целях) чинился произвол, но с оглядкой на Берлин[341]. Подлинная трагедия для этой общины наступит в октябре-декабре 1939 г., при насильственной «репатриации» в оккупированные Гитлером польские земли.
Русские в Латвии не имели заметного представительства в крупном предпринимательстве, однако они почувствовали на себе, например, запрет использования русского языка в самоуправлениях. Сворачивалась относительно либеральная система образования для нацменьшинств, в том числе русских и белорусов, многие из которых теперь принудительно зачислялись в латыши, особенно в приграничных с Советским Союзом волостях. Под каток официозного национализма попали и латгальцы (Восточная Латвия), язык которых не признавался равноправным диалектом латышского.
Вместе с тем, брутальная риторика «вождя» не сопрягалась с кровавыми расправами — он предпочитал создавать для недовольных невыносимые условия существования, практиковал аресты, тюремное заключение и высылку из страны оппозиционеров, следил с помощью агентов Политуправления полиции за их активностью в эмиграции, лишал подданства. В частности, гражданство ЛР было отнято даже у бывшего министра иностранных дел (1926–1928), депутата сейма четырех созывов и посла во Франции (1933–1934) Ф. Циеленса, остро критиковавшего «вождя» в зарубежных изданиях. В период диктатуры Улманиса официально не был приведен в исполнение ни один смертный приговор политического характера, хотя некоторые левые активисты получили тяжкие травмы или погибли при загадочных обстоятельствах.
В 1936 г., после завершения срока полномочий «номинального» президента А. Квиесиса, Улманис сосредоточил в своих руках всю полноту власти и ключевые посты в государстве. Свои обещания вернуть политическую жизнь страны в конституционное русло — как только «ситуация стабилизируется» — он, конечно, не сдержал: за шесть лет «национальной диктатуры» новая редакция упраздненной Сатверсме (конституции) так и не была выработана, продлевавшееся каждые полгода военное положение в 1938 г. трансформировалось в чрезвычайное положение, которое позволяло столь же жестко подавлять любые протестные проявления.
Политическая верхушка, концентрировавшаяся вокруг Улманиса, была подобрана по принципу личной преданности, а не деловых качеств. При этом она включала в себя персонажей, весьма различных по внешнеполитическим симпатиям, антипатиям и предрассудкам. Военный министр, позднее — вице-премьер Балодис, практически единственный из окружения диктатора, кто отваживался ему что-либо возражать, сохранял антинемецкую подозрительность. Постепенно он был отодвинут с авансцены, проиграв аппаратную схватку за милость «вождя» молодым выдвиженцам — склонному к опасным дипломатическим играм с Берлином Вилхелму Мунтерсу (глава МИД) и Алфреду Берзиньшу, главному вдохновителю и организатору кампании по установлению культа личности Улманиса (товарищ министра внутренних дел, позднее возглавил Министерство общественных дел, курировал военизированную организацию «айзсаргов»). Министр финансов А. Валдманис (1938–1939) периодически выражал прогерманские симпатии и впоследствии сотрудничал с нацистскими оккупантами. Ориентации на укрепление связей как с Великобританией — Францией, так и с Финляндией — Эстонией придерживался назначенный в 1934 г. командующим латвийской армией генерал Кришьянис Беркис; при этом в среде генералитета имелись неприкрытые и более осторожные «друзья Германии» (начальник штаба армии М. Хартманис, О. Данкерс и др.)
Советское руководство в целом было осведомлено о политических раскладках и симпатиях в латвийских верхах, получая характеристики персонажей не только от полпредства в Риге, но и по линии разведки. Так, достоянием ГУГБ НКВД СССР стал доклад чешского посла в Риге П. Берачека в МИД ЧСР от 21 сентября 1938 г. по вопросу об отношении Латвии и других Прибалтийских стран к вероятному советско-германскому конфликту и мировой войне. В нем были проанализированы противоречивые настроения в окружении Улманиса и приведена нелестная характеристика латвийского диктатора, данная французским послом в Риге Ж. Трипье: «Он реагирует на все как немец. Когда он сталкивается с силой, он пресмыкается, когда чувствует себя более уверенным, становится наглее». В этом докладе также был представлен вывод: «Со своей стороны считаю, что окончательное решение Латвии — зависело бы от первоначальных успехов той или иной стороны, но все же предполагаю, что в случае столкновения русских и немецких войск на территории Латвии, латыши, пожалуй, решили бы стать на советскую сторону, учитывая симпатию большинства народа. (…) Что касается президента Улманиса, то он не мог бы противопоставить себя крестьянству и в этом случае, вероятнее всего, пошел бы вместе с армией и аграрниками против немцев. Другое дело, если англо-французская комбинация проявила бы свою военную беспомощность и неподготовленность, а немцы имели бы молниеносные успехи вначале»[342]. Как известно, мрачный прогноз чешского дипломата относительно положения западных союзников в первые годы войны оправдался. Судьба же самой Латвии была решена до начала военных действий нацистской Германии против СССР, поэтому судить о реальных соблазнах для Улманиса встать на сторону немцев можно лишь в вероятностном ключе.
