…Кулаков очухался: он сидел на земле – видать, сполз во сне, – спиной прислонившись к постаменту девушки с веслом, а телефон и впрямь надрывался. Это была не Анька – звонила мать.

– Да, мама…

– Володенька, они опять приехали! Я не хотела тебя беспокоить, но это уже пятая машина, вот послушай, какой шум, – Кулаков и вправду уловил далекий гул. – Володя, что делать? Возят бетон… Экскаватор ходит за окном и своим ковшом потряхивает, бьет-бьет, чтоб бетон до капельки вылился. Такой грохот, Володя, такой страшный грохот! Бедная моя головушка… Все стекла дребезжат, и боюсь, трещина в доме появится. Стены-то какие – в полкирпича. Они говорят, что сделали документы, разве это возможно, Володя? Как же мы будем жить?!

– Ничего, мама, как-нибудь, ничего, – хриплым со сна голосом бормотал Кулаков. – Еще не все потеряно. Я попрошу ребят из «Новостей» снять сюжет, но только не сегодня, ты же знаешь… этот фестиваль. А потом опять напишем: и в прокуратуру, и в администрацию, и президенту… Кому ты хочешь, чтобы я написал?! Я напишу! И они тут же, по моему слову, снесут все хамовы махины в округе и развоплотят сволочей-застройщиков…

– Хорошо, хорошо, Володя, я же понимаю: кинофестиваль… Не сердись только!..

У Кулакова опустились руки: только этого не хватало! Если с железной дорогой, которая пройдет по костям хижины, где жила его бывшая жена, где родились его дети, он ничего не мог поделать, то с многоэтажкой, выраставшей за забором материнского дома, он пытался бороться и даже, идиот, думал, что положил ее на обе лопатки.

Сбежав от Анны, живущей в центре курорта, он вернулся домой: поселок Прогресс привольно развалился в долине, с двух сторон сжатой волнистыми рамками гор. А ведь в горах, пожалуй, можно прожить и на подножном корму, мелькнула вороватая мыслишка: каштаны, лакированные орешки чинарики с лезвийными гранями, грибы «оленьи рожки», похожие на готические церковки эльфов, груша-дичка с вяжущей шоколадной мякотью, шиповник, кизил, боярышник, сассапарель (из весенних побегов этой колючей лианы мать делает салаты, маринует, жарит с яйцом и луком) – да мало ли что растет, летает и бегает в горах!

Нагорный переулок, где жили Кулаковы, лепился вплотную к западному отрогу и напоминал аппендикс, до которого никому нет дела; но пять лет назад к аппендиксу подвели газопровод, в прошлом году узкую каменистую дорогу покрыл бетон. Эту провокационную бетонку вымолила-выходила активистка-общественница, боевая старушка, свидетельница Иеговы Людмила Климентьевна Жилкина, закадычная подруга Антонины Петровны. И на аппендикс тут же положил глаз слоноподобный застройщик Руслан Черноусов с компанией иногородних приятелей. Следом за домом Кулаковых в аппендиксе стояла хибара пьянчужки Севы Белоконева; однажды ночью, когда Сева с товарищем понуро отмечали 23 февраля, начался пожар: квелый домик сгорел, сгорел и Сева, и товарищ, и сидящий на цепи пес Валет, спасся только разбойный кот Баюн – кавалер кошки Вереды. Пожарная команда, подоспевшая аккурат к пепелищу, утверждала, что причина пожара – брошенный пьяницами-горюнами окурок. Соседи же поговаривали о поджоге. Севина дочь-наследница тотчас примчалась из Губернии, продала пятнадцать соток Руслану Черноусову – и под окнами кулаковского дома вырыли котлован во всю величину соседнего участка. К этому времени в долине имелся полный комплект наркотических труб, на которые легко было подсадить жаждущее удобств население.

После череды писем в прокуратуру и администрацию обнаружилось, что застройщики Черноусовы собираются возводить пятиэтажное здание, не имея никаких документов, и стройка замерла. И вот теперь мать говорит, что у них появились нужные бумаги… Документов быть не могло – Кулаков выяснил: на земле, которая значилась как «личное подсобное хозяйство», доходный дом нельзя было строить ни при каких условиях, но бумаги появились! Значит, их просто купили! Новый виток борьбы… «Боже! Уйти в лес – и вырыть землянку, там его никто не достанет!» – мелькнула упоительная мысль…

Покидая свою подружку с веслом, Кулаков наткнулся на Генку Голоскокина, режиссера «Новостей», и юную бухгалтершу Любу Калошу: укрывшись за пампасной травой, они обнимались. Завидев Кулакова, Люба ойкнула, одернула ситцевый сарафанчик, сказала, что ей пора, и, обмахиваясь тут же сорванной седовласой метелкой, побежала к зданию студии, под крыло главбуха.

Русло Бешенки когда-то изменили, и речонка, которая мирно струилась у западного хребта, несла свои воды к морю уже у восточной цепи покрытых юношеским пушком июньской зелени гор, перечеркивая течением долину. Подле моста, у мини-маркета, на неказистой площади с разбитым вдрызг асфальтом разворачивались городские маршрутки. Но Сашка ехал не в Город. Сашка с презрением поглядывал на толпу, ожидавшую таксомотор под сорок третьим номером; толпа с куда большим презрением, помноженным на каждого ее члена, поглядывала на Сашку, одиноко стоявшего на той стороне дороги. По ходу, маршрутки опять застряли в пробке.

С некоторых пор Сашка, любивший поспать, вставал раньше солнышка. Пока добирался в пустом автобусе, который мчался к истокам речки, в горы, до чай-колхоза, как раз начинало светать. Колхоз имени Ленина давным-давно – тогда Сашка еще пешком под стол ходил – развалился, чайные плантации одичали, заросли колючей ожиной, но лет пять назад земли колхоза скупил московский плантатор Кошман, и мацестинский чай через пень-колоду стал возрождаться. Отец рассказывал Сашке, что когда-то пионеры проходили летнюю трудовую практику на чайных плантациях. На складе выдавали круглые корзины, точно нарочно сплетенные для медведя, чтобы он мог посадить туда Машу, талию обвязывали капроновым чулком (край чулка продевался через верхние отверстия лыкового плетения), корзина висела с левого боку и била при ходьбе по ногам. Дети вручную рвали флеши – верхушки чайных побегов: два едва развернувшихся листика и над ними – новорожденная почка. Выезжали с бригадой чаеводов затемно, тряслись в кузове грузовика, с натугой поднимавшегося в гору; собранный чай несли к дощатым сараям, построенным вблизи плантаций; норма была – десять килограммов в день, работаешь до тех пор, пока не соберешь; приемщица взвешивала на больших стационарных весах наполненные чаем корзины, особо ушлые совали в утрамбованное листьями пахучее нутро камень – и еще до обеда выполняли норму (когда высыпали чай на бетонный пол сарая, то камень незаметно выбрасывали). «А ты мухлевал?» – с любопытством спрашивал Сашка. Отец качал головой: дескать, одного пацана Леню Зарвирога застукали с этим булыжником, так чуть не исключили из пионеров. Нет, таких ловкачей не уважали, в основном все трудились честно.

Порой автобуса не было – и Сашка опаздывал; он мечтал о мотоцикле, но пока денег не хватало. Его напарники – все под шестьдесят – жили на центральной усадьбе бывшего колхоза, в селе Измайловка. Здесь в одну из прошлых кавказских войн возвышался бревенчатый форт, где был расквартирован Измайловский лейб-гвардии Его Императорского Высочества Николая Павловича полк; деревянную крепость осаждали упорные убыхи, после бесследно растворившиеся за морем, в Турции. Форт в один из набегов сгорел, а лейб-гвардейское название местности осталось.

Бывшие колхозники наперекор всем преградам тащились в далекий Город: пробки не казались сельчанам таким уж большим испытанием. Только в Южной Столице была настоящая, курьерским поездом летящая жизнь, только тому, кто оказался в Городе в нужное время и в нужном месте, могла улыбнуться золотыми зубами проводница тетенька Фортуна. Да, это стоило любой многочасовой пробки. Сашка один, против течения реки, приезжал со стороны Города; в Измайловке он торопливо выскакивал из автобуса, в двери которого ломились сельчане всех возрастов. Иногда случалась такая давка, что старенькая отцовская рубаха не выдерживала напора и начинала отстреливаться пуговицами.

Когда-то и Сашка рвался в Город. Поступив после школы в местный институт туризма и курортного дела – который, поднатужившись, выпускал, кроме экономистов да юристов, еще и учителей (Сашка учился на истфаке), – он с трудом перешел на третий курс. Экзамены оказались кошмаром: всем преподавателям нужно было платить, отец денег не давал, у него был такой резон: я-де учился в Московском университете, и за все пять лет никто с меня денег не содрал, наоборот, платили стипендию, и потому, дескать, за учебу в этом паршивом вузике ни копейки не дам! Мол, учись, Сашка, ежели будешь всё знать – не завалят. Но всё знать оказалось невозможно. Однажды отец раскопал среди старых бумаг и вручил Сашке доклад, за который, учась в МГУ, был вознесен тамошними профессорами до небес: стало быть, меня в аспирантуру прочили с этой темой, да… карта не легла. Отдашь доклад, Сашка, и будешь в этом мнимом институтике на хорошем счету. Однако эмгэушный доклад никакого ажиотажа у южных преподавателей не вызвал: с кислой миной заново распечатанные листки взяли, потрясли – ничего не вытрясли и, прочитав, только пожали плечами. В конце концов случилось неизбежное: он вылетел из шарашкиной конторы туризма и курортного дела – кубарем, на беспощадную свободу.