Тогда мать через знакомых устроила его менеджером по продажам: Сашка стал торговым представителем британского чая «Ахмад». Он съездил на недельную стажировку в Губернию, прокатав деньги, которые накопил за лето, работая Шреком. Обычно фотографы брали с собой попугая или обезьянку, завлекая курортников мнимой экзотикой, а Сашкин напарник решил сыграть на голливудской карте. Сашка топтался под пальмой в пудовом костюме тролля с откидной башкой, глушившей уличные шумы, а фотограф зазывал детишек, которые окружали Шрека, пытаясь на ощупь определить, настоящий ли перед ними тролль; правда, не всякий родитель готов был выкладывать денежки за фото. К концу рабочего дня со Шрека сто потов сходило, будто он выстоял смену у мартеновской печи.
В Губернии Сашку натаскивали, как втюхивать в магазинах английский чай, ну и в придачу еще много всяких продуктов по прейскуранту. Но главным был чай, он стоял первой строкой. Роман Недвига, главный знаток чая «Ахмад» по Южному федеральному округу, обещал, что скоро Сашка разбогатеет и, вполне возможно, сам станет натаскивать молодых волчат оптовой торговли.
Сашка, одетый в белую, школьную еще рубашку и серый отцовский свадебный костюм (пиджак с подставными плечами и брюки с наглаженными стрелками), на крестьянских лапах – начищенные утром, но к вечеру напудренные пылью, как две престарелые кокотки, носатые туфли, на шее – полосатый галстук, под мышкой – специально купленная черная папка с прейскурантом цен (полномочный представитель английского чая, по словам доки Романа, должен был выглядеть именно так), исходил ближний край Южной Столицы вдоль и поперек, так что на ногах образовались роговые наросты, – киоски, магазины и магазинчики находились не далеко, но и не так чтобы близко друг от друга, а разъезжать на маршрутках Сашка не мог: просадил бы все с таким трудом заработанные проценты от продаж. У Сашки не оказалось менеджерских клыков, а без клыков продавать чай в нужных количествах не удавалось. В супер– и гипермаркеты Сашке соваться не велели – с маркетами выходили на связь такие гиены оптовой торговли, что даже Роман Недвига с жалким воем отбегал в сторону.
Мать, проезжая однажды мимо и увидев упористо шагавшего в расслабленной толпе Сашку, спешащего к очередному магазинчику, где ему обычно говорили, что у них уже заключен договор с представителем этой фирмы, или что чай очень дорог, нельзя ли сбавить цену (цену сбавить было нельзя – Роман Недвига не велел), или что нужного человека нет на месте и приходите, мол, завтра, послезавтра, никогда… – расплакалась. Так он был жалок и нелеп: двухметровый красавец, выросший из свадебного костюма отца, с папочкой под мышкой, бегущий под безжалостным курортным солнцем по цепочке менеджерских унижений. Сашка, случайно услыхав, как мать рассказывает отцу по мобильнику про свои слезы, весь сжался. Он бросил менеджерство, где волка клыки кормят, и пошел в стоики-продавцы магазина «Трек», до последней полки заваленного аудио– и видеодисками, а также компьютерными играми. Сашка должен был наблюдать за залом и давать ценные советы потенциальным покупателям, которых в трехэтажном особняке зимой, в мертвый сезон, было шаром покати. В первый же день он одурел от бестолкового стояния в зале, где даже воздух от множества кондиционеров, качающих тепло, казался испорченным. В «Треке» Сашка продержался недолго; затем был продуктовый гипермаркет «Магнит» – там он таскал со склада в торговый зал гнилую картошку, липких кур, банки с зеленым горошком, сделанным из сухого гороха (вот оно – повернутое вспять время!), и прочую несъедобную бурду, которой питались его соплеменники, да и он сам. Каждую ночь Сашке снилась школа, а, просыпаясь, он с тошнотворным ужасом вспоминал, что уже три года как закончил одиннадцатый класс. И – в отличие от втихомолку радующейся матери – переживал, что из-за плоскостопия его не взяли в армию. Он был уверен, что, вычеркнув из списка годных к службе, его выбили из нормальной колеи. Он сам себе казался непригодным к жизни: вполне возможно, просроченным (срок его годности был выбит где-нибудь на спирали ДНК).
В конце концов Сашка докатился до чайных плантаций – и решил, что взрослая жизнь не так уж никудышна. Одно было плохо: на горных плантациях не было девушек. Совсем. Все они мельтешили в Южной Столице, сбиваясь в кучки в различных офисах, за пределами досягаемости.
В этот раз Сашка опять опоздал – и ему достались бензоножницы. Витя Качкаланда с Борисом Ворониным, взяв в инструменталке граблезубую японскую машину по имени «Харука», в меру поглощавшую коктейль (двести граммов машинного масла на шесть литров девяносто второго бензина), – вовсю уже резали чай на плантациях бывшей пятой бригады. Вторую чаерезку, оставшуюся от советских времен, раза в три тяжелее японки и коктейля потреблявшую допьяна, – звалась она «Тырындычиха» – несли над поверхностью чайного ряда, взявшись за стальные ручки, Гордей Таранов и Самвел Шагисян. Они поддерживали Тырындычиху с двух сторон, будто перебравшего товарища, а машина надсадно стрекотала – крыла всех тяжелым матом с перегаром машинного масла. Парусиновый мешок, пристроенный позади машины, казался надутой ветром-боро́й оранжевой рубахой загулявшего мужичка. В сетчатое окошко видать было, как срезанные железными крестцами-зубьями листья, направляемые горячим дыханием из трубок-поддувал, летят, кружась, вертясь и извиваясь, наполняя мешок, который с каждым шагом становился тяжелее. Миша Раздобутченко и Роберт Заблуда орудовали саблезубыми бензоножницами: каждый подстригал бок своего чайного ряда, чтобы между ними можно было протиснуться.
Горы в сплошной чешуе плантаций казались многогорбым зверем, разлегшимся под приморским солнцем. Порой плантацию пересекала желтая колея, уходящая в знойную даль, порой из зеленого подшерстка вырастал двуногий деревянный столб электропередачи, сделавший жирафий шаг в сторону Абхазии. Лес, окороченный, но по-прежнему наступавший на чайные поля, возвышался обок, заманивая зыбкой сонной тенью, птичьими трелями, поспевающей дикой черешней.
Летом рабочий день начинался в шесть ноль ноль и заканчивался в четырнадцать, с небольшим перерывом на водопой и перекус. Обедали тут же, в тени крайнего дерева с яйцевидной кроной, расстелив на траве самобраные газетки, сложив на них немудрящую снедь; пластиковая бомба со льдом, вынутая утром из морозилки, как раз к обеду превращалась в бутыль с холодной водицей. На верхосытку лезли на ближайшие черешни-дички, где лакомились наперебой с черными дроздами: люди сплевывали косточки под комель, птицы, снявшись с веток, устремлялись ввысь, на лету роняя помет с запеченной счастливой косточкой, которая прорастет новым черешневым деревом, – дрозды, повторявшие пернатым тельцем изгиб ветки, оставляли живое слово на земле лесными зелеными прописями. Когда мужики спускались вниз, у всех были чернильные рты, языки и подушечки пальцев, будто там, наверху, они тоже заново учились писать!
До перекуса собрали тонну чая, грузовичок с белой лаковой кабиной и дощатым кузовом, заполненным оранжевыми мешками с листвой, уже смотался вниз на фабрику – и вернулся обратно в гору. Небольшая фабричка в низине, на выровненной площадке, где когда-то возвышался Измайловский форт, силами десяти работниц обрабатывала и фасовала самый северный в мире чай, который затем отправляли на продажу: кило оптом – тысяча рублей.
После верхосытки устроили небольшой перекур – перед тем как из чешуйчатой черешневой тени вынырнуть под раскаленное добела солнце. У Сашки каждый день сгорало лицо, особенно нос, хотя вроде дальше краснеть было некуда. На голову он наматывал белую майку – в виде чалмы – и становился похож на погонщика верблюдов в Аравийской пустыне. Матерые мужики были черны, как головешки: все они работали на чае по нескольку лет. Борис Воронин рассказывал, что начальство, позарившись на дешевизну, попыталось взять на работу гастарбайтеров, живущих у тех сельчан, что имели дома попросторнее, но мигранты не выдержали – и через месяц сбежали, даром что их отцы-деды у себя на родине собирали хлопок на таком же солнцепеке. Мести свежим утром улицы Южной Столицы, водить маршрутки да строить и отделывать дома гастарбайтерам нравилось больше, чем вялиться на чайных плантациях.
