Как бы ни трактовали чтецы различных индивидуальностей это стихотворение, в основе своей оно зиждется на иронии, свободном, раскованном языке с редкими, строгими отступлениями. Оно значительно изобилует неожиданными переходами и разнообразием интонаций — от юмористических до откровенно упрощенно-бытовых.

Так как я слушал это стихотворение в авторском исполнении десятки раз, мне легче передать и замысел его в целом и свое восприятие.

Я говорю об этом замечательном стихотворении еще и потому, что не могу привести ни одного примера его чтения, подтверждающего основу авторского замысла. Исключение сделаю, пожалуй, только для одного Яхонтова, которому вообще были присущи скрытые, чуть приглушенные иронические интонации.

С Яхонтовым мне доводилось не раз беседовать о его трактовке произведений Маяковского и особенно запомнился разговор в год его смерти, зимой 1945 года, когда он скромно «оправдывался»: что, мол, буду еще работать, до идеала мне еще далеко.

В исполнении других чтецов мы чаще всего сталкиваемся с искаженным толкованием — тут и излишняя чувствительность, и ложный пафос, граничащий с трагедией.

В «Письме товарищу Кострову» есть строчки, которые Маяковский не только пытался скандировать, но даже намечал речитативом мелодию в игривом тоне, например: «Мне любовь не свадьбой мерить: разлюбила — уплыла. Мне товарищ в высшей мере наплевать на купола».

Почти все новые стихотворения становились достоянием слушателей на ближайших вечерах поэта. Правда, иногда случалось и так, что Владимир Владимирович читал мне днем произведение, а вечером оно отсутствовало в программе. Я спросил как-то: «Почему вы не читали сегодня новое?» И он объяснил:

— Бывает так, что стихи, которые с эстрады по разным причинам не очень доходят, звучат неполнокровно, я стараюсь не читать вовсе!

Но это лишь исключения, а, как правило, поэт читал все стихи «свежей выпечки», как говорил он сам.

Из ранних стихов Маяковский чаще других читал «Необычайное приключение…». Само название претерпевало с годами некоторые изменения в сторону расширения.

В последнем собрании сочинений название выглядит так: «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче (Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)». Казалось бы, куда уж шире. ан нет, поэт умудрялся во время выступлений расширять еще на несколько слов, тем самым оживляя его и подчеркивая необычайность вещи.

Но это не выглядело назойливым, ибо читал он весьма своеобразно: «НЕОБЫ» он отрывал очень громогласно и широко, бросая в зал как бы отдельное слово. Затем, после паузы, шла вторая половина слова «ЧАЙНОЕ» на резком контрасте — тихим голосом, полуинтимно, как бы преддверие к тому, о чем пойдет речь в дальнейшем. Остальная часть заглавия — в убыстренном ритме, подобно скороговорке, но все слова были ясны: приключение, бывшее со мной, с Владимиром Владимировичем Маяковским, летом на даче. Пушкино, дача Румянцева, Акулова гора, двадцать семь верст от Москвы по Ярославской железной дороге.

«В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилась лето, была жара, жара плыла…» — и неожиданно появилась деталь — он говорил по-свойски: «на даче было это». Дальше разговор приобретал фантастически сказочный ракурс. В том месте, где поэт как будто должен был кричать: «Я крикнул солнцу…» — он спокойно и сдержанно произносил: «Слазь! довольно шляться в пекло!»

Читая это стихотворение, Маяковский, как это нередко делал вообще, чередовал разнообразные интонации.

Концовка стихотворения звучала и вовсе оригинально. «Вот лозунг мой» — читал он гордо и твердо, с сознанием своего поэтического достоинства, а затем пренебрежительно-иронически и отрывисто, взмахнув рукой: «и солнца!» (мол, подумаешь, эка важность).

Перед чтением «Необычайного приключения…» поэт пояснял:

— Эту вещь я считаю программной. Здесь речь идет о плакатах. Когда-то я занимался этим делом. Нелегко давалось. Рисовали иногда дни и ночи. Часто недосыпали. Чтобы не проспать, клали под голову полено вместо подушки. В таких условиях мы делали «Окна РОСТА», которые заменяли частично газеты и журналы. Писали на злобу дня, с тем чтобы сегодня или на следующий день наша работа приносила конкретную пользу. Эти плакаты выставлялись в витринах центральных магазинов Москвы — на Кузнецком и в других местах. Часть размножалась и отправлялась в другие города.

Из Сочи Маяковский отправился в Крым теплоходом.

— Такой теплоход — это уже вещь! А ведь у нас их несколько штук. Прямо душа радуется!

Из Хосты должна была приехать Вероника Полонская. Она обещала быть в Ялте следом, дня через два-три. А ее все не было. Маяковский нервничал.

Послал «молнию». Ответа нет. Затем другую, третью — тоже без ответа. По нескольку раз в день он наведывался на пристань, наводил справки, встречал все прибывавшие пароходы. Приходил на мол и тогда, когда никакие суда не ожидались.

Владимир Владимирович попросил меня вместе с ним составить служебную телеграмму на имя начальника хостинского телеграфа, чтобы тот отыскал, передал и ответил.

Помню, как смутилась девушка, принимая эту частную, необычайную по тексту и длинную «молнию».

Первое крымское выступление состоялось в Мисхоре. После чтения отрывков из «Клопа» в публике разгорелся спор. Один из «критиков» вел себя особенно возбужденно. Маяковский обратил на него внимание:

— Эй, что вы там окопались в темноте и размахиваете ручками? Выходите сюда, здесь мы поговорим при полном свете!

«Критик» не растерялся и перекочевал на эстраду. Он произнес весьма колючую речь. Маяковский с трудом сдерживал себя. Когда же он отвечал и кто-то попытался прервать его, Маяковский решительно запротестовал:

— Я молчал! Теперь вы будете сидеть как проклятые и слушать меня!

Несколько крикунов попытались заглушить его. Маяковский грозно посмотрел на бузотеров:

— Не родился еще богатырь такой, который меня бы переорал!

С него градом лил пот. Я предложил ему остыть, передохнуть после такой «жаркой схватки». Ведь в Ялту едем в открытой машине, с моря ветер…

— Что я — певец? Ерунда! Поехали!

По дороге я спросил:

— Зачем вы тратите столько энергии? Просто страшно!

— Знаю, но сдержать себя никак не могу. Я и до сих пор не могу прийти в себя от этой драки. Трудно было с ним справиться.

Наутро он увидел меня в вестибюле гостиницы «Марино» в момент острого приступа болезни печени. Я едва двигался. Он довел меня до лестницы, взял на руки, донес до самой постели и, как бы извиняясь, прошептал:

— Теперь пришла моя очередь поухаживать.

Вызвал врача, подал горячую грелку, заказал лекарства, принес фрукты, цветы. Одним словом, сделал все, что нужно и можно было сделать.

Вряд ли «критик» узнал бы вчерашнего Маяковского в этом бесконечно внимательном и нежном человеке.

Несколько дней спустя Маяковского пригласили осмотреть подвалы Массандры. Я пошутил: «Не советую». На что последовал стихотворный ответ:

Ну, а класс[50] / он жажду / заливает квасом? / Класс — он тоже / выпить не дурак.

Поедем!

Я ответил словами из того же стихотворения: «Дела много — только поспевать».

После возвращения из Массандры он позвал меня в бильярдную. Взамен я предложил уже давно задуманную экскурсию — кажется, на водопад Учан-су.

— Не талмудьте голову! Отвечайте: «А вы в бильярд сыграть смогли бы?»

― «На флейте водосточных труб»?

— Нет, на деньги.

— И бесплатно не хочу. У меня — бесплатное море.

— А я одновременно и играю, и море наблюдаю. (Бильярдная выходила на набережную).

Наконец пришла из Хосты телеграмма: «Слегка заболела приеду пятнадцатого», затем другая: «Больна малярией» и в ответ на «служебную» предложила перенести встречу на Москву.

Позже Маяковский писал:

Я не спешу / И молниями телеграмм / мне незачем / тебя / будить и беспокоить… / Как говорят инцидент исперчен…