— Это — не песня, это — ария, — возразил я.
— Поэма — тоже не стихотворение. Но это стихи. Только крупнее вещь. «Коробейники», например, — песня, но гораздо больше «клеветы». А полностью спеть «Коробейников» — целый день надо петь.
— Разница между песней и арией существенная, — попытался подвести я под это теоретическую базу. Потом, боясь залезть в дебри, я замолк. Дискуссия оборвалась. Я собрался в город. Маяковский с улыбкой напутствовал:
— Предупреждаю вас, что вы не должны покидать больного дольше чем на два-три часа, иначе я задохнусь от скуки. А то уйдете и пропадете на весь день.
— Сегодня явится еще сестра, — успокаивал я.
— Сестра сестрой. Отработает и исчезнет.
Десятки раз на день больной мерил температуру. Порой он ставил градусник по три-четыре раза кряду. Часто вынимал термометр раньше положенных минут, посмотрит на него, и обратно. Он разбил сперва свой термометр, за ним тот, который принесла медсестра. Раздобыли третий. И его постигла участь предыдущих. Только тогда интерес к температуре несколько снизился.
— Ирония судьбы, — улыбнулся Маяковский, — значит, пора выздоравливать.
Соблюдать предписанную врачом диету оказалось здесь нелегким делом. Владимир Владимирович решил ограничиться своим любимым блюдом — компотом. Он пригласил официанта и попросил, невзирая на февраль, добыть свежих фруктов.
— За любые деньги, но сделайте компот. И обязательно много, чтобы вышла большая миска.
Обычная порция компота стоила в ресторане 20–30 копеек. Он же вручил официанту невероятную, по тем временам, сумму — 20 рублей. Компот был сварен.
— Надеюсь, что вы не дадите мне лопнуть и осушите вместе со мной это море компота, — обратился ко мне Владимир Владимирович, увидя огромную миску.
Он заставил присоединиться к нам и медицинскую сестру. Но и с нашей активной помощью «компотное море» просуществовало целых три дня.
Болезнь Маяковского сказалась, разумеется, на его бюджете.
— Надо отнести в газету стихи[48], ― предложил он мне.
— А сколько просить?
— Сколько дадут, но чтобы хватило на скромную жизнь, не считая компота. Между нами говоря, у меня есть такая мысль: всю свою продукцию сдавать в одно место, в Госиздат, например, а он пусть платит мне зарплату — ну, скажем, рублей пятьсот а месяц. Я думаю, что в конце концов так оно и будет.
Прощаясь с медсестрой, Маяковский хотел заплатить ей за дежурство и за разбитый термометр сумму столь же необычную, как та, что он уплатил за миску компота. Сестра очень смутилась: «Я могу получить только по норме, термометр же каждый может разбить, а поэты тем более, они ведь рассеянные».
За два часа до отъезда из Днепропетровска он, не желая нарушить свое обещание, выступил у студентов-горняков.
Поезд подходил к Казатину. Мы вышли в тамбур. Вдоль вагона бежал какой-то человек и кричал: «Товарищ Маяковский, товарищ Маяковский!»
На встречавшем было пальто и два тулупа, полы которых волочились по земле.
— Товарищ Маяковский, я вас встречаю на замечательных розвальнях. Лошади прямо прелесть. Я сам доехал сюда почти за час. А вот вам тулуп, — сказал он срывающимся голосом, снимая с себя тулуп. (Второй был предназначен для меня).
Владимир Владимирович разозлился. До Бердичева ― 25 километров. Директор бердичевского театра, куда мы сейчас направлялись, обещал в телеграмме непременно прислать закрытую машину. Маяковский слаб — держалась температура. А тут, как назло, в начале марта — мороз и вьюга. Маяковский решительно зашагал к вокзалу. Человек, который нас встретил, с трудом поспевая за ним, уговаривал:
— Если вы не поедете и сорвете вечер, меня снимут с работы. А до этого, если я приеду пустой, меня вообще разорвут на части. Сделайте это ради меня! Вы же понимаете — весь город ждет! У нас аншлаг — давно нет ни одного билета!
Я связался по телефону с Бердичевом. Обещали немедленно выслать машину. Представитель бердичевского театра, обескураженный, запахнул на себе оба тулупа и уехал.
В буфете Маяковский облюбовал аппетитный «хворост», запивая его далеко уже не первым стаканом чаю. Официантка косо посматривала на нас, беспокоясь: «Вдруг уедут и не рассчитаются». Она не раз намекала, что, мол, пора платить. Маяковский же, с изысканной вежливостью, разъяснял ей, что расчет производится по окончании, а не во время еды.
В буфет то и дело заглядывал мальчик лет десяти — продавец газет и журналов. На нем было дырявое пальтишко и худая обувь — не по погоде.
Он заходил в буфет в надежде, что найдет здесь покупателей. Да и нужно было обогреться.
Но в дверях — «заслон» в виде бородатого швейцара. Он смотрел на мальчишку недобрыми глазами и каждый раз при его появлении, не раскрывая рта, издавал звук, похожий на длинное иш-ш-ш, что, видимо, должно было означать «п-ш-ш-ш-е-л». Пышные его усы при этом быстро поднимались, как у кота. И стоило ему шевельнуть усом, как мальчишка исчезал за дверью.
Маяковский несколько минут наблюдал эту сценку, потом забасил:
— Мальчик, есть свежие газеты?
— Нет, только вчерашние.
— Их-то мне и надо! Иди сюда! — позвал он.
Не пошло и минуты, как мальчик сидел за нашим столом и, помешивая ложечкой в поставленном перед ним стакане, торжествующе, но вместе с тем не без оттенка беспокойства поглядывал на швейцара.
Владимир Владимирович угощал его и просматривал литературу, которую он продавал.
Маяковский предлагал разные комбинации: «За мои три журнала дай мне один свой, и я тебе еще приплачу». Или: «За один мой журнал дай мне две газеты». Мальчик подолгу обдумывал каждый вариант и неизменно отвергал его. Он боялся, вероятно, подвоха, и чем выгоднее была комбинация, тем она казалась подозрительнее. Тогда Маяковский пошел в открытую: он обобрал десяток газет и журналов, уплатил за них, подарил мальчику почти все свои журналы и дал ему еще в придачу несколько рублей.
Надолго, должно быть, запомнил парень этого необыкновенного проезжего, этого доброго и отнюдь не сказочного Деда-мороза.
Маяковский любил просматривать журналы, даже технические, и быстро находил то, что его интересовало. И теперь он погрузился в чтение. Буфетную тишину нарушил звон колокола, вслед за которым должно было, как обычно, раздаться: «Первый звонок! На Одессу! Поезд стоит на второ-о-о-м пути!» (Это был предшественник громкоговорителя.) Но, ко всеобщему удивлению, швейцар хриплым басом проскандировал: «Товарища Маякокого требует к телефону председатель бердичевского исполкома!»
Народ зашевелился. Кое-кто, возможно, знал это имя, другие — узнавали от соседей. Да и сам по себе человек, направляющийся к телефону, привлек внимание пассажиров.
От телефона Владимир Владимирович вернулся с хорошими вестями: полчаса назад предисполкома выслал свою машину и уверяет, что публика не разойдется.
Прошло больше часа. Звоню в Бердичев. Выясняю, что машина опрокинулась в кювет и пострадала кассирша театра, «Сама напросилась ехать, — сообщили мне потом. — Такой редкий случай: заранее распродать билеты, прокатиться в машине и первой увидеть Маяковского».
Оставался только один выход: отправиться поездом а 10 часов 40 минут вечера. Можно ли, однако, надеяться на чудо, на то, что публика не разойдется и будет ждать с 8 почти до 12 ночи?
Но чудо свершилось!
Маяковский прежде всего спросил директора театра:
— Сколько народу ушло?
— Человек тридцать-сорок.
— Значит, они меньше всего интересуются стихами. Не жалко — скатертью дорога! А те, кто остался, — это настоящая публика. Перед ней приятно и почетно выступать.
Полтора часа он держал аудиторию в радостном напряжении, отказавшись, с ее разрешения, от перерыва. И слушатели, судя по реакции, были вполне вознаграждены за муки ожидания. Был доволен и Маяковский.
Когда Владимир Владимирович звонил в Москву, он прежде всего рассказал об этом случае.
Гостиница в Бердичеве переполнена. Нас устроили в частном «приезжем доме», в комнатке, где не помещались даже две кровати. Подали чай.
